Загадка Красной Вдовы - Джон Диксон Карр

их со связанными за спиной руками. «С трудом, спотыкаясь и падая, забираются они на телеги под насмешки зевак, дрожа от холода, если день выдался дождливый и сырой», – писал Чарльз Бриксгем в своем дневнике. Он пристрастился к дорогому бренди и задавал вопросы приветливому хозяину винной лавки на набережной Ке-дю-Нор. Чарльз опасался, что навлечет на себя подозрения – юный небритый англичанин с полным кошельком, слишком часто забывающий в обращении слово «гражданин». Но француз был дружелюбен, и Чарльз, вероятно, еще не представлял ценности для «Луизетты». Если гражданин хочет знать, как Республика избавляется от своих врагов, то пусть сходит ночью на холм за Пер-Лашез – найти нужное место легко, нужно лишь идти на свет костров.

Гражданин англичанин так и поступил, и потом страшные видения долго преследовали его во сне. Огромные костры разводили не только для освещения, огонь отгонял заразу из выкопанных длинных рвов, в которые сбрасывали, предварительно сняв одежду, тела врагов республики. Снятую одежду сортировали и складывали аккуратными кучками, после чего контролер с книжечкой назначал цену. Затем одежду стирали и отправляли на продажу.

По ночам эта сцена из ада (контролер в грязном синем балахоне и красной шапке, с бородавкой на носу и бутылкой вина в кармане, но при этом единственный с чистыми руками) повторялась все чаще, обретая четкие формы. И еще одна картина тех дней. Было начало февраля, когда поползли слухи о войне с Англией, где у власти стояло правительство тори во главе с ненавистным министром Питом; и Чарльз следовал за телегой до самой лестницы на эшафот. Палачей было двое, и один из них, старший, был представительным, горделивым молодым мужчиной, немножко денди, с аккуратной косичкой и розой в зубах.

Лишь одно удерживало Чарльза в Париже – «белое сияние», если говорить его словами. Сияние, которое не грело. Он даже не распечатывал письма, в том числе от отца, который писал: «Предупреждаю, тебе нужно убираться оттуда. Вчера за игрой оказался рядом с Ш., тот был пьян, но клялся, что Чатам заставит их выступить с заявлением, которое означает войну[15]. Выслал 200».

Беда пришла к Чарльзу Бриксгему третьего февраля 1793 года. Двумя днями ранее Мари-Ортанс появилась в его квартире, и бедняга едва не сошел с ума от радости. Он засыпал ее вопросами, которые растрогали ее до слез. «Я должна принять решение. Если ты все еще желаешь, мы поженимся, но в таком случае должны сразу же покинуть Францию».

Он побрился и впервые за все время достал из сундука старый атласный камзол. Они поженились в тот же день, без свидетелей (при Богине Разума это было простое дело). Он не видел, какое имя невеста вписала в книгу регистрации браков, но ему она назвалась Мари-Ортанс Лонгваль…

В свете настольной лампы стакан с портвейном казался красным. Завороженный плавным течением рассказа, Терлейн вздрогнул, когда глухой голос Г. М. вернул его в кабинет Мантлинга.

– Лонгваль? – спросил Г. М. – Вы уверены? Это точно?

Но чары еще не утратили силы. Сэр Джордж Анструзер, с потухшей сигарой в руке, застыл, подавшись вперед. Мартен Лонгваль Равель странным жестом потер глаза, он больше не улыбался. Но сильнее всего рассказ захватил самого Гая. Терлейн чувствовал: эта повесть – его жизнь.

– Да, ее и в самом деле так звали, – ответил он. – В том смысле, что она имела право на это имя. Вы еще поймете почему. Интересная история, да, джентльмены? Я рассказывал ее много раз.

Он отпил портвейна и продолжил, как человек, погружающийся в сон после недолгого пробуждения.

– Чарльз нанял стеклянную карету, в которой они проехали вдоль реки до деревни Пасси. Им предстояло провести там неделю на постоялом дворе и только потом отправиться в Англию. Все ее вещи поместились в сундук, но когда он спросил, есть ли у нее родители или вообще кто-то, она ответила, что это не важно. Юного идеалиста, все еще не верившего своему счастью, такой ответ вполне устроил. Записи в его дневнике бессвязны и не всегда понятны. Он пишет, что по ночам спит как убитый, утомленный любовной негой, и видит во сне свою жену, а просыпается бодрым и отдохнувшим.

Погода стояла теплая, во дворе уже зацветала сирень; она боготворила его, он боготворил ее, и из окна стоящего на холме постоялого двора молодожены любовались розовыми закатными сумерками. Они были счастливы.

Но в один прекрасный день идиллия рассыпалась в прах. Вернувшись с прогулки с бледным лицом, Мари-Ортанс принесла мужу новости.

Они объявили войну Англии. Жорж Жак Дантон кричал, что будет вешать «ростбифов» на фонарных столбах по всей улице Сен-Антуан. Люди снова достали красные колпаки, и хозяин гостиницы поспешил сообщить, что один «ростбиф» притаился под его крышей. Наш юный глупыш только рассмеялся. Сердце его наполнилось гордостью при мысли о кораблях лорда Хоу в проливе, которые сметут этот мусор с такой же легкостью, с какой мальчишка срубает головки одуванчиков, а также о внушительных красномундирниках, вышагивающих под барабанный бой, – слава британским гренадерам! Мари-Ортанс быстро сбила с него спесь. «Tu es fou, imbécile![16] – сказала она. – Нам нужно спрятаться. Мы будем в безопасности в моем доме». Его это заявление немало удивило. «Ты теперь мой муж, и я не позволю тебе уйти от меня – что бы ни случилось. Что имею, то храню».

Его удивил ее тон. Не дожидаясь, пока новость распространится шире, Мари-Ортанс наняла скорую почтовую карету, и уже к ночи они были в Париже и мчались под дождем по грязным улицам. Чарльз все спрашивал о «ее доме». Но она лишь сказала с ноткой угрозы: «Не забывай, ты мой муж». И не без гордости добавила: «Не удивляйся, когда увидишь богатый дом». Он пишет, что его терзали смутные предчувствия, но они, скорее всего, если и возникли, то позже. На улице Нев-Сен-Жан их остановила толпа. Ревнители справедливости кричали, что только аристократы и англичане могут позволить себе ездить в карете. Мари-Ортанс высунулась из окошка, так чтобы на нее падал свет фонаря, сбросила капюшон и спросила: «Вы знаете меня, граждане?» И к ужасу жениха, люди отпрянули и, попросив извинить их, исчезли в темноте.

Они остановились во дворе дома на Нев-Сен-Жан. Дом действительно выглядел внушительно, но, как пишет наш герой, «в нем было собрано слишком много разнородных, никак не сочетающихся друг с другом вещей, как будто сам дом был новый, а на полу лежали большие портреты». Его также поразило, насколько испуганы слуги, изо всех сил старавшиеся не шуметь.

– Мой отец здесь? – спросила Мари-Ортанс, обращаясь к напудренному мажордому.

Чарльз Бриксгем подумал, что ее родители и впрямь какие-то безрассудные аристократы.

– Мсье де Пари обедает, –