Цыганская невеста - Кармен Мола

— Отношения у них… Иногда они ссорились. Она была непокорной, а он — очень авторитарным. Но… я не понимаю, что происходит, инспектор. Почему мне не выдают тело дочери?

— Соня, я хотела поговорить с вами, прежде чем сделать трудный для меня шаг.

— О чем вы говорите? Я хочу увидеть дочь, оставьте меня в покое, умоляю вас.

— Мы думаем, что ваш муж знает что-то об убийстве Сусаны, чего он нам не говорит.

— Почему вы так думаете? Мойсес иногда агрессивен, но вся его агрессия уходит в слова.

— Мы должны задержать его, чтобы он рассказал все, что знает.

— Что?

— Мы только хотим допросить его. Пусть поможет прояснить некоторые моменты.

— Не арестовывайте моего мужа, — попросила Соня. — Вы хотите оставить меня совсем одну? Неужели этот кошмар никогда не закончится?

— Иногда задержание нужно только для того, чтобы развеять сомнения. Я не хочу, чтобы вы страдали, Соня. Я понимаю, каково вам теперь.

— Нет, вы не можете понять. Вы не знаете, каково это — потерять дочь.

Элена молча смотрела на нее. Она судорожно попыталась проглотить комок, стоявший в горле, внутри у нее все дрожало, настолько ей хотелось утешить эту женщину и самой утешиться вместе с ней. Но она этого не сделает. Она должна выполнять свою работу, должна проверить подозрения насчет Мойсеса. Задерживать его не хотелось, однако разговор с Соней не снял ни одного вопроса.

— Мы должны задержать его, Соня. Но не волнуйтесь, все будет хорошо, я уверена. И он скоро будет рядом с вами.

Соня не смогла ничего ответить. Она расплакалась. Сквозь рыдания ей с трудом удалось произнести:

— Мойсес не убивал дочерей. Невозможно…

Элене снова захотелось обнять эту женщину, но она сдержалась. Лишь кивнула и повела ее в морг, где лежало тело Сусаны, к приходу матери загримированное, приведенное в порядок, готовое к похоронам.

— Мои дочери погибли, потому что я не сумела о них позаботиться, — проговорила она, на секунду перестав плакать, но тут же снова зашлась в рыданиях.

Элена попросила охранника принести стакан воды. Наконец Соня взяла себя в руки и приготовилась к встрече с дочерью.

Инспектор осталась стоять в коридоре, размышляя о том, что сказала Соня. Они погибли, потому что она не сумела о них позаботиться. Как далеко простирается ответственность матери? Когда следует отпустить ребенка в свободный полет из-под бдительного присмотра и навязчивой опеки? Матери нет ни передышки, ни покоя. Дети нуждаются в заботе постоянно, даже когда ты не с ними. Между матерью и ребенком всегда должна быть натянута серебряная нить, за которую можно потянуть, когда повеет опасностью, когда почуешь беду. Если нить оборвется, ребенок будет потерян навсегда. И нет прощения матери, которая была недостаточно бдительной.

Глава 37

Мигель налил проявитель в кювету и объяснил предстоящий процесс Каракасу, единственному, кто пришел на занятия. В любой другой день Мигель бы удивился и призадумался, но сегодня ему было не до того.

— Чего хотела полиция?

Две черные шторы не пропускали свет и отгораживали их от остального мира. Оба ждали, пока проступит изображение. Мигель хотел поговорить о своем ремесле, о тщательности, которой требует каждая фотография, но Каракаса интересовали только полицейские новости.

— Думаю, они пересмотрят мое дело, — сказал Мигель.

— А если тебя отсюда вытащат, кто будет вести занятия по фотографии?

— Если хочешь, я предложу тебя.

— Едва ли я справлюсь.

Он развел руками, чтобы показать, насколько безумна эта идея, задел кювету и расплескал проявитель. Жидкость потекла по столу, и Мигель смотрел, словно загипнотизированный, на струйку, которая стекала на пол и на его башмак.

— Видишь? — сказал Каракас. — Я — человек-катастрофа.

Мигель схватил его за шею и одной рукой, словно когтистой лапой, сжал трахею. Каракас залепетал извинения. Мигель прижал его к шторе. Черные складки вокруг лица превратили Каракаса в карикатуру на монашку.

— Отпусти меня, пожалуйста, — прохрипел он, задыхаясь.

Мигель отпустил его. Ему стало не по себе от того, что он поддался гневу; в прошлой жизни, до тюрьмы, он никогда не терял самообладания. Не зная, как выйти из неловкой ситуации, он поднял кювету, стряхнул несколько капель проявителя с пальцев и вытер их о брюки. Как можно было позволить себе подобное, тем более с таким безобидным человеком, как Каракас!

Парень попал в тюрьму по глупости — пронес в чемодане чужую дурь, что в тюремной иерархии очков ему не добавило. Но с определенного момента уже не имеет значения, за что ты сидишь. Как не имеют значения ложные сведения в резюме, если тебя уже взяли на работу. Они забываются и больше не играют роли.

— Прости, вся эта история с пересмотром дела сводит меня с ума.

Каракас коснулся шеи и глубоко вдохнул. Ему было страшно, но он подошел к столу и помог Мигелю снова положить фотографии в проявитель.

— По-моему, эта полицейская хорошая. Значит, для них все серьезно. Хоть на этот раз. — Мигель изобразил улыбку, которая должна была выглядеть иронической. Напрасно: иронии Каракас не уловил.

— Но они должны поймать преступника, чтобы тебя отпустили.

— Необязательно, — возразил Мигель. — Меня обвинили голословно.

— Я бы дал показания против кого-нибудь еще. — Каракас почему-то засмеялся. — Пусть у него голова болит.

— Если бы я знал, кто это сделал, я бы сказал. Но я понятия не имею.

— Жених. Уверен, он застукал свою девушку с другим. Я бы на его месте укокошил ее к черту.

— Нет, Каракас, такие вещи надо научиться принимать. А то не протянешь на воле и двух минут.

Каракас пожал плечами. В школе жизни он был не самым способным учеником.

— Здесь все говорят, что это ты.

— Знаю. Я ведь сам об этом рассказал.

Каракас пристально посмотрел на него. Его взгляд раздражал Мигеля.

— В чем дело?

— Я хочу тебя кое о чем спросить.

— Ты хочешь знать, почему я хвастаюсь, что убил ее, если это не я?

— Нет. Я хочу знать, делал ли ты фотографии голой цыганки. Когда я научусь делать фотографии и проявлять их, то буду фотографировать всех телок, каких только смогу, — засмеялся Каракас.

В дверь дважды стукнули. Это был сигнал охранника: время занятий истекло. Каракас простился с Мигелем и, опустив голову, пошел к себе в камеру. Пересекая первый коридор, Мигель старался не смотреть по сторонам — там сидели торговцы людьми. Здесь этот способ самозащиты обычно срабатывал: в тюрьме лучше не привлекать к себе внимания. Труднее приходилось в столовой: там обязательно находился кто-нибудь, кому не нравилось, что на него не смотрят. Но со временем Мигель усвоил, как надо отвечать на выпады — не слишком вызывающе, но и не давая себя в обиду.

Разговор взволновал его. Он думал о Мойсесе, о Соне, о девочках, он знал обеих много лет, видел, как они росли. Мойсес был человеком грубоватым, но к Мигелю отнесся как к родному. Поначалу просто помогал, а вскоре взял главным фотографом в свою фирму и отправлял на большинство мероприятий. Мигель этим очень гордился.

Он скучал по той поре своей жизни.

Охранник, который его вел, остановился у поднятой решетки у входа в модуль, где находилась камера Мигеля. Заключенный шел не торопясь, ему не очень хотелось идти в столовую, а время обеда уже приближалось. Он слушал эхо своих шагов в пустом коридоре и вдруг решил, что не пойдет на обед — скажет, что болит живот. Ему очень хотелось полежать, подумать о Ларе, она была такой красивой… Да, он сфотографировал ее обнаженной, он сделал снимки, о которых спрашивал Каракас.

Кто-то бодрым шагом вышел из его камеры. Молодой смуглый парень. Мигель не понял, что этот человек делал в его