Намек. Архивный шифр - Иван Кузнецов

что сообщить своему помощнику полезного или же безотлагательного.

Николай, возвращаясь к себе, думал о том, до чего же интересно путешествовать, а в особенности — побывать в горах и у моря.

— Отвык в Москве топором махать, — констатировала мать своим обычным ровным голосом.

Вряд ли она желала поддеть только что вернувшегося сына. Просто что заметила, о том и сказала. Но Николая царапнуло.

— Почему? Что не так? — спросил он спокойно, стараясь не показать, что задет.

— Всё отдыхаешь.

Николай молча наклонился и продолжил размеренно бить по объёмистому комлю, «подаренному» матери соседом. Вот уж воистину: «На тебе, боже, что нам негоже»! В глазах опять начало темнеть. Он закусил губу, но не остановился для новой передышки. Постарался дышать ровнее. Вроде помогло. Мать снова ушла в дом, захватив несколько сухих чурок из поленницы.

Нипочём он не сознается, что потерял в городе часть богатства, полученного при рождении: крепкого здоровья! Пусть и нет его в том ни вины, ни оплошности. Не зря говорится: «Москва бьёт с носка». А всё же стыдно: уходил-то за лучшей жизнью. И никому не объяснишь, что Москва сполна оправдала его ожидания: там жизнь интересна — лучшей и пожелать нельзя.

Комель давно превратился в груду чурок, другие кругляки пошли в ход.

— Коля, хватить: класть некуда!

В ровном голосе послышались примирительные интонации.

Он не заставил себя уговаривать: убрал топор, сложил уже наколотое, часть снёс в дом.

— Ты не болеешь? — вдруг спросила мать.

Ещё не легче!

Врать не хотелось, и Николай, вместо обороны, перешёл в нападение.

— С чего ты взяла? — спросил лёгким тоном, будто посмеиваясь.

— Бледный ты. И какой-то… Будто ослаб.

— Да ну, мам! Выйду в поле — загорю. Огород перекопаю тебе. Огород-то ещё не весь перекопали?

Старший брат Василий отделился, поставил дом и после женитьбы разрывался между собственным хозяйством и помощью матери.

— Не весь. Тебе оставили на долю… Коля, а ты простил мене? — спросила мать таким тоном, будто продолжала разговор об огородных грядках.

Однако у него возникло ощущение, что она завела речь о чём-то, крайне важном для себя, и приготовилась к тяжёлому объяснению.

— За что? — удивился он.

— Ну так… ну так… — взволнованно замялась мать. — Что соврала тебе… Тогда-то…

Ёкнуло сердце. Единственный раз в жизни мать соврала ему. Больше случаев таких не представилось, чтобы врать. Неужели она о том, о тогдашнем?! А ну как ошибся? Пусть уж сама скажет.

— К Манечке не пустила тебя, — закончила мать, овладев собой.

Угадал! Николай с облегчением улыбнулся. Ему не приходило в голову, что она помнит и тем менее — что винится.

— Я не маленький давно. Ты меня, несмышлёного, гнала, чтоб не заразился. Чего я понимал-то? А упрямства семь пудов.

— Ты в Манечке души не чаял, — улыбнулась мать с неожиданной робостью, — так убивалси.

— Не соображал, что тебе во сто раз хуже.

Он внезапно совершенно по-новому понял вечную сдержанность матери, её суровость. Он всегда считал, что та по натуре не склонна к сильным чувствам. А она, оказывается, боялась. Всё время боялась, что сын оттолкнёт её, как делал в первые дни после смерти любимой сестрёнки, сидя, зарёванный и нахохленный, под кустом у забора. Вся картина сложилась! Потому-то мать всегда была особенно суха с младшим. К остальным же детям проявляла суровость из природного чувства справедливости: если Кольке не достаётся её ласки, то и другим не положено большего. К тому же детей полезно держать в строгости, чтоб им потом жилось легче…

Мать подошла сзади, неловко провела рукой по его волосам, порывисто обняла за плечи и отпрянула: отвыкла нежничать с детьми. И хорошо, что отпрянула: Николай тоже давным-давно отвык от её ласки и не знал, как отвечать. Захотелось убежать, спрятаться. Но это обидит её. И вообще — трусость.

— Коля, чай будешь? — неожиданно сменила тему мать.

От неожиданности он не успел ответить, и мать добавила:

— Я положу мяты.

Он любил чай с мятой — мать знала. Как же она переменилась после короткого разговора! В жизни она не старалась никому из детей угодить! Её внезапно проснувшаяся нежность отчаянно трогала, но и пугала. С непривычки, что ли?

— Налей, — выдавил Николай, опустив голову, чтобы не было заметно, как он покраснел от смущения.

Мать налила и себе чашку, вынула из печи драчёны на большой сковороде. Из обычного пшена и яиц у неё всегда получалось отменное блюдо, не хуже праздничного пирога. Николай деликатно отрезал себе небольшой кусок в расчёте на то, что зять с Полей, сестрой, заглянут вечером, и надо оставить на их долю. Василий-то с молодой женой на ярмарке в Касимове. Мать решительно заявила:

— Ешь покуда. Ещё кулич есть, и пасха осталаси, куриная похлёбка в печи. Всем хватить.

Они долго сумерничали вдвоём. Мать просила ещё и ещё рассказывать о московской жизни. Николай старательно выполнял просьбу: вдруг ей правда интересно! Рассказал и про молодого господина, который ради научных изысканий лазит в пыли и плесени — измеряет подвалы да кладовки в старинных особняках. Упомянул не без гордости и о своей причастности к научным поискам. Умолчал только, что проникать в особняки приходится порой без ведома хозяев.

Лето Николаю выпало на редкость хорошее. В родном доме он оказался на положении почётного гостя. В прошлом году он привёз родным полезных подарков, а в этом, благодаря щедрой оплате господином Извольским нехитрой помощи, а также подённым заработкам, удалось ещё подкопить для матери денег. Мать не раз заводила разговор:

— Зачем это? Ты учиться хотел. Эти деньги и возьми. Я без них проживу.

— Буду учиться, мам. Ещё заработаю. Уж в Москве не заработать! Что привёз — твоё, — отвечал Николай небрежно, тщательно скрывая гордость.

Он делал всё, что требовалось: копал, косил, поправлял обветшавшие постройки. Но делал исключительно по собственной доброй воле. Мать не то что не распоряжалась им, а даже и не просила ни о чём. Разве что изредка скажет как о чём-то отвлечённом:

— В курятнике стену повело. Щель-то с палец, а кунице хватить. Но пока ничего, не ходить…

Было ясно: если Николай вовсе не отреагирует на её жалобу, она не попеняет, даже не подумает о нём плохо. Но он с радостью брался за работу, потому что силы в нём так и играли. Одышка, если и появлялась, то лишь ненадолго заставляла приостановиться.

Девушки поглядывали на Николая с интересом. Ничего особенного в плане наружности он собой не представлял, но числился теперь москвичом. Он, впрочем, не имел далеко идущих намерений, поэтому осторожничал, близкой