Искатель, 2001 №2 - Станислав Васильевич Родионов

и ежегодно выпускал по книге, Полежаев с друзьями на вечеринках катались по полу от его бессмертных творений. Их литобъединение было единственным, которому книги Хвостова доставляли искреннюю радость. Сейчас уже, правда, никаких радостей, вздыхал про себя поэт и продолжал проникаться благородным презрением к идее преобразования мира при помощи желудей. Но особенно унижала перспектива быть придворным стихотворцем Хвостова. Это нужно быть идиотом! Да-да… несомненно все монархи, приближающие к себе художников, — идиоты. Ведь сколько художника ни корми, сколько ни одаривай его своей королевской милостью, все равно он будет видеть в своем господине не более, чем титулованную посредственность.

И бывший секретарь Правления понимал это как никто другой. Злость бушевала в его чахлой и тщеславной душонке. «Жигули» летели через березовую рощу, через дубовую, потом по проселочным дорогам, наконец по шоссе, а он все никак не мог успокоиться и, выруливая самым невероятным образом, неустанно бормотал себе под нос: «Ничего-ничего… Скоро ты у меня захрюкаешь…»

Первая книга Хвостова, вышедшая после мучительных пьянок с сотрудниками издательства, не пользовалась ни малейшим успехом. Не пользовалась успехом и вторая книга, как, впрочем, и все остальные. Его книгами были завалены все книжные прилавки; их продавали в нагрузку и регулярно сдавали в макулатуру, но все равно их количество не уменьшалось.

Хвостов завидовал тем поэтам, которых крыли последними словами, на которых набрасывалась вся многотысячная и многонациональная братия писателей, у которых и была-то всего-навсего одна подборка в каком-нибудь задрипанном журнале, а их стихи повсюду цитировали и знали наизусть.

О стихах Хвостова хранили скорбное молчание.

Он пробовал поить критиков, и критики, изрядно выпив, обещали непременно написать что-нибудь эдакое, но, наверное, у них у всех отшибало память при виде книг Хвостова: стихи его по-прежнему находились в дремучем неведении.

Хвостов пробовал писать классически, современно, размашисто, изощренно. Наконец, слезно заверял весь мир в своей горячей любви к Родине, но его любовь никого не трогала, кроме товарищей из обкома, которые удосуживались прочесть одну обложку и потом долго трясли руку в пожелании новых трудовых и творческих успехов.

Хвостов годами вынашивал образы, метафоры; не спал ночами, как Бальзак, уходил в запои, как Есенин, но приходили семнадцатилетние пацаны и сыпали такими гиперболами, что волосы у секретаря вставали дыбом. Зависть терзала его днем и ночью, когда приходилось читать их небрежные, с грамматическими ошибками рукописи. Злость опять бушевала в его душе, и тогда он стал выписывать наиболее удачные строки и вплетать в свои стихи. И чтобы еще более усугубить положение молодых, секретарь писал на них разгромные рецензии, отменял семинары и, когда выяснял, что в план издательства включали кого-то из новеньких, то экстренно собирал бюро из писательских пенсионеров, и они вместе сочиняли отчаянный протест.

Но однажды молодые поэты дружно подали на него в суд за плагиат, и теперь, когда он вспоминает последнее собрание писателей, слепая и черная ярость охватывает его завистливое нутро.

— Ничего-ничего, — повторял Хвостов, изо всех сил давя на педаль, — скоро вы все у меня захрюкаете!

Когда он въехал в город, уже опускались сумерки. Накрапывал дождь. Туча, будто ватным одеялом, накрывала и без того не солнечный город… И опять тянуло в сон…

Но только всепожирающая злоба не дает заснуть в этом проклятом городишке. С визгом подкатив к желтому дому в Ореховом переулке, он выскочил из машины и, не захлопнув дверцы, бешено помчался наверх. Пнув дверь собственного кабинета, Хвостов тигром бросился на телефон и, услышав, как оборвались позывные гудки, прохрипел в шипящую трубку:

— Вколите ему третий укол!

Радужный туман, в котором пребывал Полежаев все это время, рассеялся в ту же секунду, как только рассеялась выхлопная синева «Жигулей» Хвостова. Теперь ничто ему было не мило: ни домики, ни покой, ни даже голубоглазая Наташа. Он вернулся в свою комнату и рухнул носом в подушку. За окном начал Накрапывать дождь.

Как теперь быть? — мучился Полежаев. Вернуться обратно в город? Но там сонные тупые физиономии, вечные лужи, пустые прилавки, нервотрепка… Нет! Там жить не любят. Там любят спать. К тому же квартира под противоракетным локатором, а под небом вечная слякоть… А может, заявиться к жене? Но это в высшей степени бесславно. Остается уехать на заработки в Сибирь. Только какие там сейчас заработки…

А чем, собственно, здесь плохо? — сверкнула внезапная мысль. Во-первых, еще не гонят, а во-вторых — кормят.

Стемнело. Дождь усилился. За горизонтом сверкнула молния. В дверь постучала Наташа. Она была мокрой и испуганной.

— Бегите отсюда! — прошептала она. — Бегите немедленно, я умоляю!

— С какой стати? — буркнул в ответ Полежаев.

— Ни о чем не спрашивайте! Бегите, и все! Вам нечего здесь делать.

— Как будто у меня дома прорва дел.

— Неужели этот свинарник заменяет вам дом?

— Не ваше дело!

Наташа заплакала.

— Неужели не видите, как тут люди превращаются в свиней?

— Кто не захочет — не превратится.

— Господи! — простонала Наташа. — Вы думаете, человеческая воля может устоять перед «желудином»? После третьего укола уже никто не останавливается. От алкоголя и наркотиков еще можно вылечить, от желудей — никогда. Он лжет про «нейтранилин»! У него его нет. Поймите! А мне приказано вколоть вам третий укол и перевести в команду «Ниф-Ниф».

— Что за команда? — поинтересовался поэт.

— Это… — запнулась Наташа. — Я не могу вам всего сказать… Словом, там кормят желудями два раза в день.

— Меня устраивает! — захохотал Полежаев.

Наташа разрыдалась, поняв, что упрямца не переубедить.

— Как хотите, — прошептала она перед тем, как уйти, — как хотите… Я умываю руки…

Через три дня после уколов команда «Наф-Наф» взбесилась. В двенадцать часов перед обедом толпа со звериным ревом напала на парня с корзиной и, сожрав все желуди, разодрала корзину в клочья. Полежаева также не обошла всеобщая ярость. Он одним из первых бросился на парня, оттолкнув двух женщин и сбив с ног старика, но успел ухватить только горсть. Его тут же смяли и оттеснили в сторону.

— Свиньи! — крикнул он во всю глотку.

Но никто не обратил внимания. Все зловеще обступили служащего.

— Желудей! — потребовала толпа.

— Сию минуту, — ответил работник санатория, поднимаясь с земли и спокойно отряхивая штаны, — одну только минуту.

Без какого-либо трепета он раздвинул локтями четырех жлобов и, едва скрывая ухмылку, направился в свой домик. Через некоторое время парень вынес пачку чистых листов бумаги и связку шариковых ручек. За ним вышла Наташа.

— Товарищи, — обратилась она официально, — в наш санаторий завозят желуди по строго отведенной норме. Таковы правила. Кому не хватает, пожалуйста, переводитесь в команду «Ниф-Ниф». Там дневная порция вдвое больше