Далия Трускиновская - Корзинка с бриллиантами

— Когда мама придет, пусть подождет нас, — шепнул мне Буйков. Он помнил, что обещал мне помочь. А у меня ноги под столом сами плясали — я должна была нестись к Гаврилову и рассказать ему новости.

— Ну вот, видишь, — сказал Гаврилов, — я же говорил, что это Кремон.

Но я этого не видела.

Я, собственно, прискакала к нему в гостиницу случайно. Выпрыгнув из приемной, я поняла, что не могу сейчас никуда нестись, что может явиться мамахен и ее нужно перехватить, но ноги сами вытащили меня из цирка. И тут возле входа притормозило такси и оттуда вышел прибабахнутый Яшка. Я кинулась к опустевшему такси.

Через три минуты я была в гостинице. Гаврилов действительно, как и обещал, валялся на тахте и читал Пикуля. Цирковые не очень любят читать, они больше развлекаются видиком. А еще ходят по театрам. Я как-то видела Кремовскую, собравшуюся в театр. На ней было такое платье, что зрители, наверно, смотрели не на сцену, а на Кремовскую — с золотыми цветами и драпировками какого-то сверхпарижского фасона. А туфли со строчкой из камушков под брилики! А парик! Это мы в цирке знаем, что она носит парики, но в театре-то этого не знают! Парик был лучше, чем настоящие красивые волосы. Это был цвет натуральной блондинки, очень живой, и грим, конечно, был подобран — лучше не надо. На Кремовской были очки-хамелеоны, так что морщины под глазами она удачно спрятала. И выглядела на тридцать лет.

— Я не к тому, что Кремон, а к тому, что Кремовские оказались в городе гораздо раньше, чем все думают, — ответила я.

— Ну, и какое же это имеет значение?

— Не знаю. Пока не знаю. Но ведь и никому не известно, что они делали все утро и весь день. Может, они встретились с Кремоном? Может, он их искал? Может, они его искали?

— Ну, так я тебе скажу, что они делали, — вздохнул Гаврилов. — Когда Галина поняла, что жива, она первым делом доползла до зеркала, а потом полезла в ванну. Она же не спала ночь, у нее же физиономия шестидесятилетней женщины! Естественно, все время до представления она занималась собой.

— Зная, что возле цирка крутится Кремон?

— Черт ее разберет.

— Она же не для того прилетела ночью, чтобы залезть в ванну!

— Видимо, она послала Валерку искать Кремона. Это — скорее всего.

— Буйковы об этом ничего не говорили.

— А что, она обо всех своих делах докладывает Буйковым? Она пожаловалась тете Рите, что прилетела вся разбитая, и больше ничего. А тетю Риту, естественно, как женщину, тоже интересовало только это — как себя чувствует Кремовская и как она выглядит.

Меня умиляет это «тетя Рита»! В цирке все пожилое поколение — «тети» и «дяди». Я сама слышала, как здоровенный акробат лет сорока сказал «дядя Юра Никулин», ей-богу! Конечно, я понимаю, откуда это берется. Если ребенок день и ночь торчит с родителями в цирке, для него весь коллектив — дяди и тети. Ребенок вырастает, словечко остается. И все-таки — это безумно смешно!

Но, с другой стороны, Гаврилов был прав — Кремовская не обязана докладывать Буйковой о всех своих проблемах.

— И все-таки я не верю, что это Кремон, — сказала я. — Почему он тогда сунул коробку в бочку? А если это не Кремон, которому дядя Вахтанг дал ключ от гримерной Кремовских, то и уж и не знаю — наверняка кто-то из программы! Только свой человек станет прятать коробку в цирке!

— Прекрати эти домыслы, — приказал Гаврилов. — И так мы с тобой ходим и подозреваем, подозреваем, подозреваем! Все косятся на Любаню, Любаня косится на дядю Вахтанга, мы с тобой косимся на Кремовскую. Не все ли равно, кто взял камушки, если они нашлись и известно, куда они попали? Вот когда все это узнают — и будет полный порядок. Все равно же программа разъедется по разным городам. Невозможно жить и работать с людьми, если все время думать — рядом с тобой потенциальный вор!

Он говорил бестолково, но я его поняла. Действительно, мне, как человеку со стороны, легко развешивать ярлыки. Действительно, нужно избавить от следователя Любаню, это наша первейшая задача. Ну, с ней-то мы справимся в воскресенье.

Но почему Кремон преследовал дядю Вахтанга?

Я хотела спросить об этом у Гаврилова, но раздумала. Во-первых, откуда ему знать?

Во-вторых, он обрадуется и начнет фантазировать. А я нюхом чую, что эта парочка алкоголиков тут ни при чем.

В общем, я уже собралась бежать в цирк, как вдруг мне в голову пришло такое арифметическое соображение.

— Послушайте! — сказала я. — Ведь в Любанином контейнере уже копались два раза. А в номере — ни разу! К ней же наверняка придут! Пока она в цирке! Понимаете?

— Перестань, — сердито сказал Гаврилов, — ты уже свихнулась на Любанином контейнере.

— Вор уверен, что Любаня случайно нашла коробку и прячет ее у себя! А где она может спрятать? Или в цирке, или в гостинице! И поскольку вор — кто-то из программы, он явится сегодня или завтра! Потому что послезавтра три представления и ему будет не до того. А в понедельник большинство программы разъезжается. Яшка улетает в понедельник вечером, Костанди едут поездом…

— Он явится! — передразнил Гаврилов. — А если это не он, а она? Ты же говоришь — в темноте разобрала только силуэт! А если это женщина в брюках? Ладно, хватит трепа. Потрындели — и будет. Беги в цирк, помоги Любане, а то у нее все из рук валится. Ребенка к себе забери на часик, ляльку какую-нибудь ему придумай…

— А вы все-таки прислушивайтесь, что там, в коридоре, — не унималась я. — Если в Любанином замке будут ковыряться — вы все-таки посмотрите, кто это.

— Ладно, — согласился он. — То-то Любаня обрадуется, когда узнает, что я охраняю ее номер!

Всю обратную дорогу я бежала. Запыхалась до того, что пять минут прочухивалась. Но моя мамахен, наверно, просто пригрозила, что явится в цирк. Значит, скандал просто переносится на вечер и в домашнюю обстановку. На всякий случай я решила смягчить его и позвонила ей на работу.

— Здравствуй, — сказала я. — Ты, пожалуйста, за меня не волнуйся. Я жива, цела и невредима.

В трубке молчали.

— Я застряла у Буйковых, помнишь, я тебе говорила, это муж и жена Буйковы, музыкальные эксцентрики, и они уложили меня спать, — сказала я. — Вот и все. А с утра я не могла позвонить, потому что было много работы. Просто завал.

Тут дверь директорского кабинета открылась, и я поняла, что директор слышал мои последние слова.

— Извини, ко мне пришли, — сказала я и положила трубку.

— Завал — это ты, Юля, правильно подметила, — сказал директор. — У тебя и сейчас завал. Тебе придется прийти завтра с утра, иначе до понедельника ты не справишься.

И он положил мне на стол целую папку бумаг.

— Ладно, — ответила я. — Давайте, нагружайте, пока я в отпуск не ушла.

— А когда у тебя отпуск?

— Через две недели. У меня же сессия начинается.

— Так скоро?

— Я хочу кое-что сдать досрочно, вместе с очниками, — объяснила я. — Чтобы не растягивать это удовольствие.

— Умница! — одобрил он. — Там, в бумагах, кстати, одно письмо на английском языке. Переведи, хорошо?

— Переведу.

Он ведет переписку с американскими импрессарио, а еще с какими-то бельгийцами и и шведами, и все по-английски. Бельгийцы и шведы пишут на довольно примитивном английском, переводить их несложно, хотя противно от этой синтаксической неуклюжести. А американцы пишут вольно и такое иногда закрутят, что ни в одном словаре не найдешь.

Наверно, меня держат в цирке исключительно за английский язык. Потому что секретарша из меня плохая. Я работаю медленно, да еще все время удираю — то к Любане, то к Светке, то еще куда.

И я села работать, потому что у меня был план — прийти домой пораньше, чтобы скандал не растянулся до полуночи. Иначе я просто не смогу встать в субботу утром и вовремя явиться в цирк. А ссориться с директором мне сейчас ни к чему. Мне с ним еще работать и работать. По крайней мере, те несколько лет, что я буду учиться. А дальше посмотрим.

Кто-то научил мою мамку новому способу скандалить. Она молчала, как комсомолец на допросе. Я пришла, поздоровалась — ноль внимания. Я вынесла мусор, приготовила ужин, позвала ее к столу — никакого результата. Тогда я поела сама и села читать. Она молча вырвала у меня из рук книгу и шваркнула на пол. Я пошла и помыла посуду, потом подобрала книгу и села с ней на диван с твердым намерением — если она еще раз такое себе позволит, хлопнуть дверью и действительно уйти ночевать к Буйковым.

Потом она включила телевизор, и мы молча смотрели с середины какое-то кино. А потом, не говоря ни слова, улеглись спать.

Наверное, она считает, что это педагогический прием.

Утром она, так же выдерживая характер, встала и приготовила завтрак только для себя. На ее лице было написано: «Я вынуждена жить под одной крышей с сумасшедшей и развратной дочерью, но большего от меня никто не добьется! Именно так — жить под одной крышей!»