Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов

«Кто же это у него там? – удивлялась Светка. – Николаич на танцах и останется там до конца, то есть пока не разойдутся, кому же у него, в его отсутствие, со светом бродить?»

Любопытно. Хотелось бы разглядеть происходящее, но откуда-то у холостяка капитана, по-солдатски равнодушного к любым украшательствам, появились занавески. Они задернуты, и что там, за ними – не видать. И верхний свет погашен – это и понятно, зачем бы тогда со свечками там ходить? Кстати, почему бы люстру не включить?

В этот момент пролетела с ревом и звоном электричка, но почему-то огонек в капитанских окнах был по-прежнему виден ясно.

Из-за темного времени и с расстройства в Светкину голову полезли мистические, сугубо девичьи мысли – о привидениях, покойниках и прочем, от чего трясутся поджилки. Прибыв сюда, к тетке Аньке на хлеба, Светка слышала разнообразного рода страшные истории о призраках то ли десантников, то ли летчиков, погибших на станции. О тех, которые до сих пор бродят по путям, отыскивая своих губителей.

«Ну хватит», – приказала она себе.

Воспоминания о капитане Сорокине, виденном на танцах, немедленно породили и другие, более реальные воспоминания о противной «старухе», и Яшке, и его безобразиях в кино, и даже о никогда не виданной, но ненавистной Таське-прорве, чтобы ей ни дна ни покрышки.

Злые слезы вновь закипели на глазах.

«А плевать. Никакого дела мне!» – Светка с удовольствием разревелась. Когда поток слез наконец иссяк, девчонка твердо решила, что никогда не выйдет замуж и посвятит всю свою жизнь добрым делам.

1

– Сбежим, а?

Уставший Андрюха-Пельмень, не открывая глаз, переспросил:

– Куда?

– Да хоть куда.

С вечерней гулянки друг Анчутка вернулся необычно недовольный, мятый и смурной. Странно. Обычно он, отработав смену, поспешно отчищался, отглаживался, напяливал свежую рубашку и пиджак, лихо строил из бараньих кудрей политзачес – и летел на волю, треща крылами.

Ему-то хорошо, не шибко он утомляется на работе. Он ведь целый помощник хронометражиста, а профессия эта почетная, непыльная, только и знай – за другими присматривай, щелкай секундомером да розовые щечки надувай от сознания собственной значимости.

Андрюха же – по-настоящему трудящийся, в учениках наладчика, и потому котовать нет у него ни времени, ни сил. Работа страсть какая интересная, но трудная, беспокойная, каждый раз что-то новенькое вылезает, да такое, что просто швах, некогда носа утереть, дней не хватает. Вот и сегодня Андрей так устал, что невесть как дополз до общаги, глаза слипаются, даже кусок в горло не лезет – была горбуха, и та так и осталась лежать в тумбочке нетронутой.

Вроде бы все выставлено-налажено, а как запустили станок – идет ткань с браком, хоть ты тресни. Созвали совет в Филях, сообща сообразили, что сорт ткани такой, что требует специальной вилочки. Андрюхе сгоряча показалось, что старшие разводят бодягу на ровном месте, а дел – на тьфу и растереть. Вот же валяется старая вилочка, осталось ее обточить. Мигом все обделал, установил – а станок, зараза такая, как гнал брак, так и гонит.

Версии вспыхивали одна за другой. «Может, вот в чем дело…» – ползал и пыхтел Пельмень до тех пор, пока мастер не напомнил: время, товарищ.

– Ударник, чеши отдыхать.

– Я ж совершеннолетний! – вскипел Андрюха, но его быстро остудили:

– Знаем, какой ты из себя совершеннолетний. Иди, иди, не война, чай, – и мастер выставил его вон.

Вот ведь бдительные какие! Документы-метрики выправлены умело, комар носа не подточит, а почему-то буквально всем известно, что в дате рождения года приписаны…

И вот, когда самая работа, в разгар интересного дела, все, чумазые и веселые, будут копаться в металлических кишках в поисках причин неправильной работы станка (и обязательно найдут!), Андрюху, как дитя малое, гонят на горшок и в люльку.

Вот так вся жизнь и пройдет мимо!

Яшке, повторимся, все равно. Это известный рационализатор, ему бы абы что, лишь бы поменьше работы при той же зарплате. Очень ему нравится других контролировать – вот дело по нему, а вечерочком – по пивку и по девочкам. Кот белобрысый.

Однако нынче он не в настроении. Придя в комнату, даже не удосужился разоблачиться (хотя обычно к своему небогатому туалету относился трепетно), лишь пиджак скинул и, как был, в белоснежной рубахе и отглаженных брючках, завалился на койку.

– Я интересуюсь, куда ты собрался сбегать, – лениво скосив глаза, спросил Пельмень, – и, главное дело, зачем?

Друг завозился, ворча, как не вовремя разбуженный пес, невпопад отозвался:

– Шамать чет охота.

– В тумбочке возьми горбушку.

Однако неузнаваемый сегодня Анчутка еще и капризничал:

– Ну на… – прибавил он цветастое и непечатное слово, потом занудил вновь, – Пельмень, а Пельмень. Ты спишь?

– Уже нет.

– Скажи, зачем нам вот это все?

– Заколебал, – заметил Андрюха, – что «зачем» и «это все»?

Яшка перевернулся на живот, со столовских харчей плоский, как доска, опершись локтями, вперил в друга опухшие, сине-красные злые глаза:

– А вот весь тухляк. Гроб этот с тараканами, вкалывание от сих до сих, жратва эта пустая…

Пельмень от усталости даже не особо удивился его словам, просто задавал вопросы:

– Ты чего с жиру бесишься? Плохо честно работать? Или не нравится, что крыша над головой есть, питание? Чем плохо?

– Всем плохо, всем! – то ли взвыл, то ли простонал Анчутка. – Душа горит, Андрюха. Погибаю.

Пельмень принял сидячее положение, приказал:

– А ну дыхни.

Почувствовав выхлоп, отвесил другу подзатыльник:

– Денег на эту заразу не жаль? И откуда достаешь-то?

Анчутка вякнул в том смысле, что имеет право как совершеннолетний, Пельмень отмахнулся:

– Ври больше. Тут все знают, какой ты из себя «совершеннолетний», кто тебе отпустит? Стало быть, где-то по соседству берешь? И ведь не влом тебе бегать.

– Отпускают тут, в подвале!

– Рот я тебе зашью – попьешь тогда.

Осознав, что заснуть все равно пока не получится, а другу требуется немедленно вправить мозг, Андрюха уселся поудобнее и закутался в одеяло. Хотел было начать сразу с ругани, да глянул на Анчутку – и пожалел парня.

На него было больно смотреть. Он грустил, впечатав лоб в стекло, стоя коленями на табурете, локтями опираясь на подоконник. Весенняя природа и заоконные виды способствовали его ипохондрии и цыганской тоске. Сгущались сумерки, почки уже еле сдерживали набухшую листву, вот-вот вырвется на свободу зеленый шум. Под окнами пробовали клавиши аккордеона, не по-деревенски разухабисто, а красиво и как-то нежно, так, что за душу хватало.

Пыхтела и постреливала машина, на которую грузилась новая боевая единица охраны правопорядка: недавно