Игра на одевание - Алексей Викторович Макеев

рассказа о его родителях, рано погибшем брате, бурной юности, жизни в имении и в столичных особняках, богатстве и праздниках, отнявшей это революции, эмиграции и тоске по России… – Крячко потряс в воздухе симпатичным блокнотом с репродукцией «Ирисов» ван Гога, которую Ольга использовала и в интерьере квартиры.

– …появилась история взросления самой Вороновой. Смерть молодых, отдыхавших на Волге родителей.

– Там, кстати, никакого криминала? – перебил Крячко.

– Нет, – уверенно отозвался Портнов. – Я проверял. Утонули на реке Старая Сура. Мать захлебнулась. Отец не смог вытащить. Так и пошли ко дну вдвоем.

– Вот ведь судьба, – вздохнул Крячко. – Сначала родители, потом дочь. Да еще так страшно…

– Про жизнь ее тоже читать без слез невозможно. – Армине кивнула на книгу. – Голод и побои у бабушки, чей сожитель ее домогался, кстати. Избиение в праздник, о котором говорила тетка, не из-за забытой кофты произошло. Оля укусила этого тюремщика за руку, когда он к ней полез. Жизнь у тетки тоже была не сахар. Сплошная критика за «недостаточную интеллигентность», «вульгарный стиль мышления», «мещанство» – это я Ольгу цитирую, – пробелы в образовании. В общем, в столицу она подалась не от хорошей жизни.

– И тут мы переходим ко второму тому. – Крячко открыл обширную документальную биографию князя Юсупова, созданную на основе его неопубликованных архивов: четырнадцати тысяч писем членов клана, дневнике княгини Зинаиды Юсуповой, мемуарах Феликса Юсупова-старшего, его родных и друзей.

– О мытарствах до Паршиной и работе на нее, бесконечной гонке самообразования, – продолжил Портнов.

– А еще, – Армине нашла нужную страницу и повела пальцем вдоль ровной строки, – о мужчине, который тоже «вырвался из терновника колких слов и ранящего презрения. Но переплавил их в ответные остроты и сумел отомстить за свои обиды, и продолжит делать это, пока его не остановит сила преданной, исцеляющей любви». Уж не про Панча ли это?

– Почему женщины хотят жалеть того, кто убивает других женщин?! – возмутился Портнов.

– Да еще готовы спасать это чудовище ценой собственной жизни, – с грустью добавил Крячко.

* * *

Римме Васильевне Стародубцевой было восемьдесят восемь лет. Совсем юной она вышла замуж за ювелира, скупавшего краденые украшения и превращавшего их в произведения ювелирного искусства, которые поражали богачей сказочной, эклектичной красотой, строгим совершенством и гармоничной причудливостью исполнения. Созданные им колье, портсигары, серьги, кольца, запонки, броши, лампы, часы, таблетницы, заколки, фоторамки, булавки, театральные бинокли, даже пряжки туфель, пудреницы и карманные зеркала для партийных бонз и их жен в стиле осуждаемого за службу царям, но обожаемого в СССР Фаберже до сих пор то и дело всплывали в громких ограблениях, которые приходилось расследовать Гурову и Крячко.

Девочка из неблагополучной еврейской семьи, выросшая в местечке под нищим послереволюционным Витебском, Римма, которую предприимчивый Герман Германович выбрал в жены, стала для его бизнеса правильным Уолтером Кином. Тем, который бы не присваивал себе картины Маргарет, а продвигал их. Она превратила их квартиру на Патриарших в светский салон, где встречались крупные чиновники, бандиты и ищущие покровительства оперные старлетки и балерины. Здесь принимали напыщенную Галину Вишневскую и подозрительную Зою Федорову, сводили пары, рушили карьеры, договаривались о заказных убийствах, обсуждали дизайн новогодних подарков любовницам из украденных в Доме на набережной бриллиантов. Именно Римме пришло в голову дарить знаменитому циркачу Евгению Милаеву, только женившемуся на взбалмошной и развращенной Галине Брежневой, по гарнитуру в неделю, чтобы «подсадить» ее на невыносимую роскошь, которую делал Волконский.

– Галинька, – как называли ее супруги, – получит аметистовую парюру за завтраком, парюру с хризолитами – к обеду, рубиновую парюру – на ужин, а за бриллиантовой от ночного жора сама придет, – шутила Римма.

И была права. Многие годы Галина Брежнева преданно покупала у Волконского умопомрачительные украшения, равную по силе страсть к которым у «советской принцессы» вызывал только алкоголь.

И сейчас, сидя в небольшой квартирке Стародубцевой в элитном доме в двух шагах от «Дома книги», Гуров смотрел на фото четы Волконских, ласково обнимающих свою благодетельницу – дочь генсека, чья рука небрежно касается крупной броши, которая, кажется, сверкает и переливается даже на черно-белой фотографии.

– Кто это? – наивно спросил Юдин, и Стародубцева с Гуровым смиренно переглянулись. Мальчик не виноват, что их молодость стала прошлым вместе с легендарными фигурами того времени.

– Не забивай себе голову, малыш! – отмахнулась хозяйка и села за кухонный стол, подозвав жестом желтого волнистого попугайчика, послушно опустившегося ей на плечо. – Герман Второй, – подмигнула она Гурову, и тот вдруг уловил поразительное сходство Стародубцевой с висящим на зеленой стене «Автопортретом с Бонито» Фриды Кало. Та же решимость и непоколебимая вера в себя.

Такой же Римма была в восьмидесятых, когда они с Крячко, еще молодые следователи, опрашивали ее по поводу обожавшей болтать о своих могущественных любовниках балерины Лотты Скольцевой, бесследно исчезнувшей после вечеринки Волконских в честь открытия выставки (и аукциона для «своих») изделий Германа Германовича в музее-квартире А. М. Горького. Стародубцева тогда сидела напротив них, властно подливая чай в невесомые чашки и небрежно бросая: «Это Кузнецов». Холеные руки с винным маникюром незаметно ставили перед голодными юношами то вазу с розово-золотистыми персиками, то сырную тарелку, то пестрый ляган с узбекским пловом с таящими во рту прозрачными зубчиками чеснока. Звякали тяжелые серебряные браслеты на ее запястьях.

– Выложи им все про эту лярву – и пусть проваливают! – рычал, проходя в уборную, Герман Германович.

– Да подожди ты! – прекращая богемно растягивать слова, отмахивалась Римма Васильевна. – Они ж голодные, как волки…

– …позорные, – гундосил Волконский.

– Гермик, надо делать добро недругам: пусть видят и смущаются, – бодро откликалась Римма.

– Доброго нередко принимают за глупца, – предупреждающе вздыхал муж.

В ответ Римма сухо вела плечами и, показывая на одну из коктебельских фотографий, небрежно рассказывала:

– Лотта всегда загорала до одури. И всегда топлес. Вы, мальчики, знаете, что такое топлес?

Гости смущенно пожимали плечами.

– Гермик! – взывала Римма Васильевна сквозь дверь уборной. – Эти двое сидят в обручальных кольцах высшей пробы, но не знают, что такое топлес. Изучите хотя бы «Олимпию» Эдуарда Мане или «Матамое» Поля Гогена, мальчики. Жаль, дома нет устриц. Я бы накормила вас просто в качестве просветительской акции в плане женской анатомии.

Было слышно, как Герман Германович посмеивается в сортире.

– Мата-что? – переспросил Гуров.

– Смерть, детка, – снисходительно объяснила Римма Васильевна.

– А при чем тут это? – насторожился Гуров. – Разве гражданка Скольцева может быть мертва?

– Лотка? – Римма Васильевна понизила голос до шепота. – Ну конечно. Балерина-то она посредственная. Но человек цепкий, алчный, безжалостный. Сколько денег она вытянула с мужчин за молчание об их связи! Сколько раз подходила к детям «должников» на площадке детского сада или на улице и просила передать матери, что папа дарит много игрушек чужой тете. Герман Германович устал объясняться с нашими постоянными клиентками, которые звонят удостовериться, что муж заказывает у него безделушки только для них.

– А что, не