Разоблачение Оливера Райана - Лиз Ньюджент

эти нужно было держать подальше от посторонних глаз, и хотя у нас, наверное, хватило бы всем места и в замке, папа счел это слишком рискованным. Наш замок находился в долине и был виден отовсюду, так что никто из них не должен был выходить наружу в дневное время. На случай внезапной проверки требовалось скрывать любые следы присутствия беженцев. Поэтому папа начал переоборудовать подвалы в более уютное для жизни место. Он знал, что рискует бизнесом, поскольку производство вина пришлось на некоторое время сократить. Через доверенных лиц в Валансе, чтобы не вызывать подозрений в нашей деревне, он заказал масляные лампы, одеяла, книги и одежду. Из этих же соображений доставку тоже пришлось осуществлять поздно ночью. Так с помощью надежных друзей он смог предоставить убежище семьям, которым некуда было бежать. Они могли скрываться в этих подвалах, пока не выдавалась возможность вывезти их на север, через границу в Швейцарию, где им гарантировалась свобода от преследования. В детстве это всё казалось мне чрезвычайно волнующим – постоянный поток новых людей, приходящих и уходящих. Я была слишком мала, чтобы замечать их тоску и отчаяние.

В то время я была единственным в поместье ребенком, на домашнем обучении, но папа позаботился о том, чтобы дать мне понять, как важно хранить тайну. Несмотря на свою деятельность, отец не забывал уделять время и мне, стараясь привить определенные принципы и научить оценивать вещи с моральной точки зрения. Делал всё, чтобы дать мне понять, что самым важным человеком в его жизни являюсь я.

В мае сорок четвертого, всего за несколько месяцев до Освобождения, в результате ночного рейда гестапо в наших подвалах было обнаружено четырнадцать еврейских семей, в том числе мои лучшие подруги Сара и Марианна. Я больше никогда их не видела, но позже узнала, что обе они и их семьи погибли – некоторые были застрелены при попытке бежать из лагеря в Дранси, другие отравлены газом в Освенциме.

Гестапо отобрало наш дом, местная полиция арестовала моего отца, а меня отправили в город к тетушке Сесиль. В течение шести месяцев после того я не видела отца, но каждую ночь молилась о его благополучном возвращении. Я не помню большинства этих событий, и мне немного стыдно из-за этого. Но могу представить себе эту историю так, как пересказали ее те, кто был достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит.

Мы воссоединились на Рождество после Освобождения в замке Эгс, но в нем едва можно было узнать тот величественный дом, которым он когда-то был. Всё было ободрано до нитки: ни ковров, ни картин, ни мебели, ни постельного белья. Половицы разобрали на дрова. Тогда я впервые увидела, как отец плачет. Не знаю, что они делали с ним в тюрьме, но это сломило его. Ему было всего сорок восемь лет.

Много лет спустя я попросила его купить пишущую машинку, чтобы разобраться с нашей запущенной бухгалтерией. Это было проще, чем продолжать заполнять старые бухгалтерские книги, которые мы использовали раньше. Отказ папы был мгновенным и резким. Только тогда он признался, что в тюрьме его заставляли печатать приказы о депортации. Он никому этого не рассказывал и, несмотря на весь свой проявленный в прошлом героизм, стыдился своей проявленной тогда слабости.

Я думаю, что это благородно – не пытаться разделить свой кошмар с теми, кого любишь. Но подозреваю, что держать боль в себе вредно для души. Известно, что, когда гестаповцы осознали, что режим Гитлера находится на грани поражения, они стали особенно жестоки.

Я помню, как нежно и крепко отец крепко обнимал меня в нашей библиотеке, перебирая оставшиеся тома на изломанных полках. Папа собирал книги всю жизнь, и он поклялся прежде всего отремонтировать эту комнату.

Поскольку наша винодельня прекратила работу, когда мы прятали евреев (без использования подвалов работать невозможно), а нервы у отца были слишком расшатаны, чтобы вернуться к бизнесу, у нас не было иного дохода, кроме оставшегося наследства. Мы закрыли одно крыло дома и ограничились несколькими комнатами. Мое привилегированное детство закончилось, но я понятия об этом не имела и потому не переживала, будучи слишком мала, чтобы осознавать богатство или его отсутствие. Я с удовольствием училась в местном lycée, пока отец отчаянно пытался вернуть к жизни заброшенные виноградники. Он умолял тетю Сесиль переехать к нам – считая, что у меня должен быть кто-то, кто может заменить мать. Тетя Сесиль была старшей незамужней сестрой моей мамы. На немногих сохранившихся фотографиях матери видно некоторое сходство, хотя мама была красивой, а Сесиль – нет. Она не умела общаться с детьми, и мы с ней сталкивались лбами по самым идиотским поводам. Отцу надоело разрешать наши споры, и мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что если папа ей доверяет, то и мне тоже стоит это делать. Теперь я иногда думаю, что, возможно, они были любовниками. У меня есть смутные воспоминания, что я видела их иногда в сомнительных ситуациях, но это неважно. Она была хорошей женщиной, ей оказалось непросто, и только потом я стала понимать, чем она пожертвовала, чтобы стать моим опекуном.

Именно тетя Сесиль объяснила мне, что такое быть женщиной, и дала салфетки во время моей первой менструации. Я благодарю Бога за это, потому что отец бывал иногда старомоден и ему тяжело дался бы такой разговор, хотя потом он проявил себя настоящим феминистом во многих отношениях.

В школе я училась довольно средне, но окончила ее с неплохими оценками. Папа считал, что мне надо поступать в университет в Бордо или Париже, но я была непривычна к городу и не могла представить себе жизнь без друзей, отца и Сесиль. Деревенские девушки не поступают в университеты, а я считала себя одной из них. Все они, так или иначе, работали на земле, и мне не хотелось выделяться и отличаться от них. Они были хорошими, честными людьми. Кроме того, мы не могли позволить себе оплату трех лет в Сорбонне, и я подумала, что всему действительно необходимому смогу научиться и в Клошане.

Мне не хотелось становиться врачом или адвокатом, как предлагал мой отец, и я боялась ему это сказать. Когда в конце концов решилась, он не смог скрыть облегчения. Мы с отцом очень сблизились, и он всё больше нуждался во мне, по мере того как старел и его здоровье начинало ухудшаться.

Было решено, что я буду работать секретарем мэра. Символическая, на самом деле, должность, отнимавшая пять неполных дней в неделю. Все десять