Апрель в Испании - Джон Бэнвилл

У Квирка имелась и соломенная шляпа, но он оставил её дома. Он не ожидал, что она ему понадобится, учитывая всё, что он слышал о том, как дождливо бывает в этих краях.

– Волосами защищусь, – сказал он.

Она фыркнула:

– Их не так много, как ты думаешь.

Ей нравилось поддразнивать мужа таким образом, говоря, что его шевелюра «мигрирует с макушки». Впервые она услышала это выражение от самого Квирка. Формулировка привела Эвелин в восторг, и та никогда не упускала возможности ввернуть её в речь.

– Тебе нужна хорошая панама из ткани с плотным плетением, – сказала она, – чтобы защитить тебя от рентгеновского излучения, поскольку твои волосы мигрируют…

– От рентгеновского излучения? – усмехнулся он, прерывая её. – От какого ещё рентгеновского излучения?

– Ну, что там содержится в солнечном свете. Ты хочешь заболеть раком?

– Нет, я не хочу заполейт ъакком.

Магазин шляп обнаружился неподалёку от отеля. Он назывался «Casa Ponsol». Вывеска над дверью гордо возвещала, что он был основан в 1838 году. Возможно, здание магазина было пристройкой к «Лондресу». Квирк оробел.

К ним подошла улыбчивая молодая женщина; её длинные, тонкие руки медового цвета были сомкнуты на груди. Она была высока, стройна и одета в кремовый льняной костюм. Блестящие, чёрные как ночь волосы уложены на прямой пробор, туго затянуты назад и скручены в узел на затылке, заключённый в нечто вроде чёрного кружевного сетчатого мешочка.

– Buenas días,[10] – сказала Эвелин. – Моему мужу требуется шляпа.

Стройная молодая женщина улыбнулась ещё шире и мгновенно, с невозмутимостью фокусника, достала из коробок несколько соломенных шляп и выложила их на стеклянный прилавок. Квирк бесцеремонно примерил одну, снял и сказал, что возьмёт её.

– Не глупи, – воскликнула Эвелин. – Примерь какую-нибудь ещё. Мы никуда не торопимся, как и эта барышня. Посмотри вот на эту, с широкими полями. Или на эту – эта красная шёлковая лента очень хороша, йа? – Квирк бросил на неё грозный взгляд, однако она не подала виду. – А как насчёт этой, потемнее, тебе нравится? Выглядит очень эффектно, очень duende [11].

Девушка улыбнулась ей снова.

Квирк выхватил вторую шляпу из рук у жены и нахлобучил её на голову.

Продавщица сказала: «¿Me lo permites?» [12], протянула свои изящные руки и поправила уголок шляпы, сдвинув её книзу с одной стороны. Квирк уловил её запах, молочный и в то же время резкий – ландыш, подумал он и без всякой причины вспомнил картину Гойи «Маха обнажённая». Однако «маха» относилась к совершенно иному типажу, была коренастой, с волосами под мышками, криво посаженными грудями, плохо сидящей головой – плечи располагались под абсолютно неправильным углом – и комковатой, землистой плотью. Тогда как точёное создание, стоящее перед ним, наверняка было гладким на ощупь, как промасленная древесина оливы.

Квирк сказал, что возьмёт эту шляпу – хождение по магазинам он ненавидел почти так же сильно, как и поездки на отдых, – даже не взглянув на ценник. Увидев сумму, выбитую на кассовом аппарате, дважды моргнул и тяжко сглотнул.

– Прелестная шляпка, – твёрдо сказала Эвелин, отступая назад, чтобы полюбоваться щёгольским видом мужа в новом головном уборе. – Ты смотришься таким красавцем, – она повернулась к продавщице, – не правда ли?

– Sí, sí, ciertamente – un caballero.[13]

Это-то он понял. Кабальеро, говорите? Ну-ну… Квирк чувствовал себя нелепо. Он вспомнил день своей конфирмации и новый костюм из колючей ткани, в который его заставили вырядиться. Это был тот самый год, когда судья Гаррет Гриффин и его жена вызволили его из Каррикли и взяли к себе, чтобы он стал им вторым сыном.

Он протянул горсть хрустящих купюр. Продавщица достала вместительный бумажный пакет с соломенными ручками. Квирк изготовился опустить туда новую шляпу, но Эвелин отобрала у него старую и положила в пакет её.

– Надень панаму, – велела она. – Видишь, как на улице солнечно. Для этого и нужна шляпа, чтобы защищать тебя от солнца и чтобы ты выглядел как настоящий испанский джентльмен.

Он взял у неё шляпу и снова обеими руками нахлобучил её на голову. На этот раз уже Эвелин потянулась и наклонила её под залихватским углом.

Когда они вышли из магазина, с океана налетел озорной ветерок, задрал поля шляпы и вдавил тулью, прижав её вплотную к макушке Квирка. Этого достаточно, подумал он, чтобы превратить его в какого-нибудь из комических напарников Джона Уэйна – в этого, как его там, Чилла Уиллса или Смайли Бернетта [14]?

Эвелин смеялась над ним. Её смех был беззвучен, но он отчётливо его слышал.

– Я так рад, что веселю тебя, – сказал он.

– Так и должно быть. Юмор, как известно, является неотъемлемой частью психиатрического проекта.

– А я твой проект?

Эту ремарку она пропустила мимо ушей.

– Почитай книгу Фрейда об остроумии, – посоветовала она. – Узнаешь много нового.

– Да ну? – хмыкнул он, молниеносно перебрасывая мяч обратно жене. – Кажется, Марк Твен в своё время подметил, что немецкие шутки созданы не для смеха.

Однако жена уже дежурила у сетки, готовая отбить бросок.

– Фрейд был австрийцем, а не немцем, – возразила она. – Как и я – не забывай об этом, пожалуйста. – Указательным пальцем она отогнула вниз вздыбленные ветром поля его новой шляпы. – Не дуйся, дорогой. – Она поджала губы в умоляющей улыбке и сделала вид, будто щекочет его под подбородком. – Ты выглядишь точь-в-точь как Виктор Ласло.

– Что ещё за Виктор Ласло? – прорычал он.

– В «Касабланке», помнишь? Так звали того красавца – мужа героини. Я всегда была рада, что она осталась с ним, а не с тем другим, невысоким, с повреждённой губой и смешной манерой говорить, которого все любят.

– Бедняга Рик, – сказал Квирк. – Представь, что ты оказалась в итоге с Клодом Рейнсом, при том что тебе могла достаться Ингрид Бергман!

На этом обмен колкостями завершился со счётом ноль-ноль.

11

Они зашли в маленький бар на площади – к этому времени он стал их баром, хотя Эвелин по-прежнему настойчиво называла его «кафе». Сели за столик снаружи, под брезентовым навесом. Пили шипучее белое вино и старались не закусывать бесплатными орешками, которые к нему прилагались. Всякий раз, когда Квирк тянулся к миске, жена отталкивала его руку.

– Станешь толстым, как я, – говорила она, – и тогда я больше не буду тебя любить.

– Ты же сказала сегодня утром, что не любишь.

– Кого не люблю?

– Меня.

– Ach, du Lügner! [15]

– Ду… что?

– Ну конечно же я люблю тебя, глупенький, – ты сам так сказал! Хотя с чего бы мне тебя любить, я не знаю.