Зверь - Кармен Мола

Лусию на кухне, гораздо более чистой и лучше обставленной, чем любая из тех, что девочка видела за свою недолгую жизнь. У них дома, в Пеньюэласе, кухней назывался угол, где можно было развести огонь, чтобы поставить на него котелок. А здесь была даже дровяная плита — Лусия разглядывала ее, не смея прикоснуться. Железная печь была выкрашена в черный цвет, в ней имелось множество ящиков в позолоченной окантовке. В самом большом ящике находилась топка; в другой клали уголь или дрова; в третий сыпалась зола, которую потом использовали для варки мыла; сверху в плите были отверстия, а в них особые кольца, на которые ставят кастрюли и сковородки. Сейчас печь была холодной, но зимой огонь, наверное, горел постоянно, чтобы всегда была горячая вода, и это место оставалось самым теплым в доме.

Особую зависть у Лусии вызвали огромные блюда, полные луковиц, помидоров, перцев и тыкв… Владей она такими богатствами, она не ждала бы сейчас разговора с Львицей и могла бы прокормить сестру сама. Девочка прикидывала, не стащить ли все это, но здравый смысл возобладал: она понимала, что совершит глупость, ведь через несколько дней еда все равно закончится. В то же время у Лусии появилась надежда: если она останется здесь, то сможет раздобыть достаточно денег, чтобы сбежать из Мадрида.

Кухня оказалась сквозным помещением: мимо то и дело сновали женщины, одни без особого любопытства лишь здоровались с Лусией, а другие и вовсе не обращали на нее внимания. Наконец вдалеке послышался глухой стук, равномерное «ток-ток», словно какой-то старик при каждом шаге ритмично постукивал тростью. Звук постепенно усиливался, приближаясь. Лусия представила себе Львицу: неспешно идет, стуча каблуками по деревянному полу, и, наверное, курит сигарету в мундштуке. Но вместо Львицы на кухню ввалился грязный калека без правой ноги. Из закатанной штанины торчала отрезанная выше колена культя. Передвигался он при помощи костылей, которые, казалось, с трудом выдерживали его вес. Калеку звали Маурисио. Он сбежал из богадельни на улице Сан-Бернардино, и Хосефа иногда позволяла ему ночевать в ее доме в обмен на помощь по хозяйству и мелкий ремонт. Маурисио был мастером на все руки и, пожалуй, только этим и мог бы похвастаться.

— Что ты тут делаешь?

— Жду Львицу.

— Будешь на нее работать?

— Не знаю.

— Если останешься, хочу быть твоим первым клиентом.

Он окинул Лусию похотливым взглядом, от которого ей стало дурно. Она уже начала искать предлог для бегства, но в этот момент на кухню вернулась Дельфина:

— Хосефа ждет тебя в зеленой гостиной.

Стены зеленой гостиной были вполне предсказуемо обиты зеленым шелком, кресла с позолоченными ножками тоже были зелеными, но другого оттенка. Хосефа Львица сидела за небольшим, накрытым для нее одной столом и, очевидно, только что закончила обедать. На столе стояли большая чашка и блюдце, на котором лежал кусок хлеба с маслом.

— Кто ты такая?

— Меня зовут Лусия.

— Что тебе нужно в моем доме?

Лусия медлила с ответом, не сводя с собеседницы глаз. Хосефе было под сорок, но выглядела она хорошо. Черные, возможно крашеные, волосы были собраны в подобие пучка, никакой косметики на лице. Не сложно было догадаться, что под легким пеньюаром она совершенно голая.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Врешь. Ты девственница?

— Четырнадцать. А с мужчиной я никогда не была.

— Ну-ка, разденься.

Лусия сняла верхнюю юбку и рубашку и осталась в грязных лохмотьях, бывших когда-то ее нижней юбкой.

— Все снимать?

— Да, все.

Лусии стало неловко, что женщина разглядывает ее с головы до ног. Потом Хосефа велела ей повернуться спиной. Усилием воли Лусия прогнала мысли о матери и о том, что бы она сказала, узнав о таком позоре.

— У тебя красивое тело. И натуральные рыжие волосы — таких, как ты, не много.

— Можно одеться?

— Нет, сейчас тебе принесут все чистое. Твои тряпки только в печку годятся. Ты в них похожа на побирушку. Почему ты хочешь здесь работать?

— Мне нужны деньги. У нас умерла мама, дом снесли. Нам с сестрой некуда идти, ей только одиннадцать.

— Жизнь в этих стенах не из легких.

— Но это все равно лучше, чем то, что у меня есть. Только об одном прошу: не позволяйте ничего со мной делать колченогому.

Хосефа засмеялась и позвонила в колокольчик:

— Маурисио? Да он даже если отдаст все, что за всю жизнь заработал, не сможет заплатить столько, сколько я намерена потребовать за твою девственность. Сейчас можешь идти, а завтра жду тебя здесь в это же время.

На звонок пришла Дельфина.

— Дельфина, выдай девочке одежду. Приличную и чистую. С завтрашнего дня она будет работать у нас. И еще дай ей несколько реалов, пусть поест, а то похожа на мешок с костями.

Хосефа взяла Лусию за подбородок и внимательно посмотрела на нее. Взгляд ее черных глаз внезапно смягчился.

— Если не вернешься, искать я тебя не буду. У тебя еще есть время передумать, но, если завтра ты войдешь в эту дверь, нытья я слышать не желаю. Терпеть не могу слезы.

11

____

Обход больных длился три часа, и Диего поневоле оказался лицом к лицу с реальностью, которую раньше старался не замечать. Эпидемия холеры бушевала среди самых бедных, тех, у кого не было ни своего врача, ни денег на лекарства, ни добротной одежды, ни возможности каждый день получить миску супа. Одержимость Зверем и поиск сенсаций, поднимавших престиж Диего на дружеских попойках, отступили на второй план. Сейчас он жаждал другого: показать обездоленным людям, что на свете есть те, кто, как Ана Кастелар, готовы помочь им, даже рискуя жизнью. Великосветская дама, жена одного из министров королевы-регентши, могла бы целыми днями возлежать на мягких подушках, угощаться английским печеньем и перебрасываться шутками с бездельниками вроде Амбросэ; но она помогала врачам в лазарете, не ожидая иной награды, кроме благодарной улыбки умирающего.

Подлинная Ана Кастелар была именно та, которую он видел сейчас. Она подходила к самым тяжелым больным, к умирающим старикам, хотя помочь им было почти нечем — разве что дать глоток воды или немного остудить влажной губкой пылающее тело. Она предложила Диего заняться теми, кто был в критическом состоянии, чья жизнь висела на волоске и для кого ночь, проведенная в лихорадке, могла стать роковой. Ана знала, что делать, и объяснила Диего: у таких пациентов нужно вызвать рвоту при помощи паров винного уксуса и нескольких глотков горячей воды.

Даже с растрепавшимися волосами, забрызганная нечистотами, Ана умудрялась сохранять на лице улыбку. Промыв больному желудок, она для каждого находила искреннюю, утешительную ласку: снова укладывала страдальца на подушку, как мать укладывает горящего в жару ребенка, вытирала ему рот салфеткой. Она работала без перерывов и, ополоснув таз под краном, переходила к следующему больному. В этот момент в ее глазах мелькала едва заметная печаль, та самая готовность сдаться, которую раньше Диего почувствовал в ее словах. Ей казалось, что этого никто не видит, но Диего все замечал: секундная пауза, тяжелый вздох — возможно для того, чтобы сдержать стоявшие в глазах слезы, — и снова за дело, ни намека на печаль, запертую глубоко внутри. Кому под силу поддерживать на смертном одре стольких мужчин и женщин и не сломаться? Такие люди — редкость; страдать ради других готов далеко не каждый.

Оказавшись в роли помощника Аны, Диего начал осознавать, что она увлекает его не так, как в театре… И его тянет к ней не так, как тянуло к другим. Его романтические приключения всегда были проявлением некоей одержимости: он будто стремился заполучить трофей, обзавестись новой красивой безделушкой. В театре он заговорил с Аной, привлеченный ее необыкновенной красотой, притягательной как магнит. Но