Усмешка Люцифера - Корецкий Данил Аркадьевич

Трофимов взглянул на сосуд, который до сих пор сжимал в руке. Чернофигурная роспись в тоненькой сетке трещин, отколотый край и инвентарный номер на сколе. Подлинный древнегреческий скифос, мама родная…

Ему показалось, что он сходит с ума.

— Старая граппа, Иван Родионыч! Пейте, вам положено! — хором кричат студентки, окружив их с Железной Натой.

Вот уж нет, хватит, больше ни капли, говорит он себе и пьет до дна.

Происходит небольшое столкновение — танцующая пара врезается в него (кажется, это Живицкий со своей богиней), Нату куда-то уносит. В тот же момент в него впиваются огромные удивленные глаза и уже не отпускают, пока Трофимов не уединяется с их обладательницей где-то в темном коридоре… Девочка, на вид такая хрупкая и тоненькая, набрасывается на него, как изголодавшийся прапорщик, решительно вталкивает свой язык ему в гортань, а грудью прижимается так, что он чувствует каждый шов на ее бюстгальтере.

Но и тут ему не дают покоя.

Потный, красный как помидор профессор Вышеградский в обнимку с Рынкевичем влетают в коридор, лихо вскидывая ноги в канкане. Увидев Трофимова с девочкой, они почтительно застывают, восклицают хором: «О!» И уволакивают Трофимова в зал, ко всей честной компании…

А там горят фейерверки. С гулом вращается огненное колесо, разбрасывая вокруг искры. Стриженные под горшок музыканты в алых и желтых трико, в башмаках с длиннющими носами дуют в рожки и бьют в барабаны.

Пьяненькая Ирка отчаянно твистует в паре со златокудрым римским воином-преторианцем, увешанным наградными фалерами. На Иркиной голове, грозя вот-вот свалиться на пол, болтается его огромный стальной шлем с гребнем.

Восточного вида дамы в полупрозрачных шароварах водят хоровод вокруг неведомо как образовавшегося посреди столовой бассейна с фонтаном. В бассейне, хохоча и отплевываясь, как тюлени, плещутся стариканы из диссертационного Совета и пытаются стащить восточных дам в воду.

Визжат студентки, окружив кольцом двух воинов с выкрашенными синей краской лицами, рубящихся на коротких мечах.

Смуглый бородач в иудейской кипе и богато украшенном вышивкой хитоне самозабвенно топчется в медленном танце, обняв подругу профессора Живицкого… На него недобро смотрит пират с бородкой клинышком и шпагой с эфесом в дырочках на боку.

А в дальнем углу на возвышении стоит резное ложе, на котором с бокалом в руке возлежит Сергей Ильич Афористов. Он в белой тоге и с лавровым венком на голове, как древний римлянин на симпозиуме. Кстати, этим словом тогда называли не научную конференцию, как сейчас, а пиршество, попойку. Впрочем, и сегодня конференции заканчиваются именно этим!

— Что-то не пошла мне ваша граппа, — пожаловался ему Иван.

— Такое возможно, — согласился Афористов. — Восемьсот лет напитку, как-никак. Могла, знаете, набраться всякой дури за это время… Попробуйте лучше вот это.

— Я все равно ничего не понимаю! — Иван взял из рук профессора бокал, послушно отпил, не почувствовав вкуса. — Вы говорили про этих фидаинов…

Он запнулся, не в силах сформулировать мысль. Тупо уставился в зал столовой, где закручивался чудовищный галлюциногенный ураган. Средневековые музыканты выводили битловский «Hey, Jude». Появились какие-то новые люди в древних тогах и туниках, в кольчужных доспехах и ужатых по талии сюртуках. Кто-то пил, танцевал и смеялся, кто-то собирался драться на дуэльных пистолетах. Огромная повариха показала в окошке раздаточной распаренное лицо, крикнула повелительно: «Посуду не бить, кому сказала!»

— Откуда все это, Сергей Ильич?.. Как?.. Почему? — наконец проговорил Трофимов.

Афористов невозмутимо пожал плечами.

— Ты же сам все видишь. Вот они все перед тобой… Эй, Иуда! — позвал он.

Бородач в кипе оглянулся в их сторону, что-то торопливо прошептал своей партнерше, и, приподнимая полы хитона, засеменил к Афористову.

— Тут есть люди, которые сомневаются, носил ли ты тот самый перстень, — бросил ему профессор.

— Но как же, Сергей Ильич! — с легким одесским акцентом воскликнул бородач. — Тому есть множество свидетелей! Это, простите, смешно: чтобы сам Иуда Искариот не носил «иудин» перстень! Ха-ха! Вот, взгляните!

Он протянул левую руку, и Трофимов увидел, что у основания безымянного пальца отсутствует мясо и видна голая почерневшая кость.

— Простите, а как вы… — произнес Иван, но бородач уже умчался в объятия спутницы Живицкого.

— Ни стыда, ни совести, — сказал Афористов непонятно к чему, но с явным удовольствием.

— А потом был этот доблестный красавец-блондин… — Сергей Ильич громко хлопнул в ладоши. — Эй, Марк, хватит охмурять чужих жен!

Златокудрый преторианец тут же застыл на месте, развернулся к ним и энергично вскинул руку в римском приветствии.

— Зиги бросает, подлец, а? — Афористов расхохотался. — Смотри, Иван, чтобы супругу твою не уволили потом из Публички за порочащие связи!

Похоже, Ирку порочащие связи нисколько не беспокоили. Она дернула преторианца за руку, что-то крикнула ему требовательным тоном. Бросив в сторону Афористова извиняющийся взгляд, златокудрый Марк продолжил твистовать.

— А после Марка был Кфир, лекарь иерусалимский… Кфир, ты где, душегуб?

Из раскачивающейся под музыку толпы показалась мощная волосатая рука, приветственно помахала им. Затем рука поднялась выше — оказалось, что никакого продолжения в виде туловища у нее нет и заканчивается она похожей на куцее крыло лопаткой. Рука взлетела, словно резвясь, под самый потолок и вдруг оказалась рядом с Трофимовым, легонько ткнув его растопыренной для рукопожатия ладонью.

— Поздоровайся, Иван, а то обидится… Сперва доведут людей, понимаешь, что те их четвертуют, а потом обижаются.

Трофимов пожал руку. Один из пальцев, он успел заметить, тоже торчал на голой кости, будто эскимо на палочке.

— А это Модус, сын Готрига Корнуоллского, со своим лучшим другом… Эй, вы, два кельтских болвана! Я к вам обращаюсь!

Синелицые воины тут же прекратили поединок, согнулись в почтительном поклоне. Иван только сейчас заметил, что у одного из них на плечах, словно мохнатые серые эполеты, сидят две огромные крысы (они невозмутимо перебрались на спину во время поклона и вернулись на место, когда воин выпрямился), а у другого на шее болтается веревочная петля.

— Запомни, Трофимов, эти рожи. Особенно ту, что слева. Когда-нибудь докопаешься и до них, если хорошо будешь стараться…

Воин с крысами вдруг сделал быстрое движение и воткнул свой меч в спину противника. Под испуганный визг студенток-болельщиц тот рухнул на пол, корчась в судорогах и поливая кровью цементный пол столовой. Афористов с ухмылкой покосился на онемевшего от ужаса Ивана.

— Ты бы лучше иногда за спину поглядывал, Иван Родионыч. Смерть, она такая, отвлечет какой-нибудь ерундой, а сама подкрадется незаметно, и — ком цу мир…

Трофимов обернулся и вскрикнул. Прямо перед ним застыла зловещая фигура в белом стеганом халате с замотанным куском ткани лицом. В руках у нее, словно два сверкающих пропеллера, вращались сабли.

— А ну, остынь, Фарид! — прикрикнул Сергей Ильич. — Этому товарищу еще докторскую диссертацию о тебе писать! Вряд ли он сможет это сделать, если ты изрубишь его в куски!

В узкой щели над тканью сверкнули глаза. Сабли тут же прекратили свое вращение. Фарид скрестил клинки на своей груди («…персидский шемшир, XII век, дамасская сталь», — автоматически отметил про себя Трофимов) и, чуть согнув колени, вдруг оттолкнулся от пола и нырнул спиной вперед, словно прыгун, выполняющий упражнение из задней стойки. Но вместо того, чтобы врезаться головой в пол, он пролетел сквозь него и исчез.

— Слава ибн Саббаху! — донесся откуда-то слабый удаляющийся голос.

А Иван вдруг обнаружил, что никакого пола-то и нет. Это только видимость, пелена тумана над бездонной пропастью. И они вместе с Афористовым висят над бездной, и даже сквозь подошвы ботинок он чувствует сырой пронизывающий холод, идущий снизу. Больше нет никого и ничего. Факультетская столовая со всей обстановкой и веселящимися гостями в одно мгновение обесцветилась, растаяла в полумраке, как причудливые завитки тумана под порывом ветра.