Тайна тибетских свитков - Константин Мстиславович Гурьев

Зеленина, с которым судьба его столкнула в деле о «внуке последнего российского императора». Впрочем, Льгов мог быть близок Зеленину не только по возрасту, но и по роду занятий. Игорь хотел спросить об этом, но не решился: обидится еще и замолчит.

А Льгов продолжал:

— Впрочем, эти люди и их поиски для вас, видимо, важны только одним. Все, что найдено Бокием и Блюмкиным, и все, что обрабатывали в лабораториях, — все распалось не менее чем на четыре части. Даже много лет спустя участники тех событий, не ведая подробностей, знали, что всегда кто-нибудь успевал изъять и перепрятать документы, пока их руководителя не успели выпотрошить.

— И не искали?

— Искали, ищут и будут искать, — сказал Льгов. — Я это знаю потому, что моя первая жена — внучка профессора Росохватского.

— Росохватского? — невольно переспросил Корсаков, услышав фамилию, о которой недавно шла речь.

— Гордей Андреянович Росохватский возглавил все исследования после ареста Варченко!

Уточнить, кто такой Варченко, Корсаков не решился, а Льгов продолжал:

— Профессор был еще жив, когда мы с его внучкой начали встречаться. По субботам на ужин в их хлебосольной семье собирались дружные компании, а по воскресеньям на обед — только свои. Вот и меня стали приглашать. Росохватскому, видимо, было со мной интересно, потому что часто к себе в кабинет приглашал и угощал кофе с ликером, ну и, конечно, нескончаемыми разговорами. Так мы с ним и вышли на мою уже тогда любимую тему об аномальных явлениях, и он открылся мне во всей красе. То есть это я тогда так думал, что он мне весь раскрылся. Потом-то понял, что, по существу, я ничего от него и не узнал. Но общее направление, имена, представление о важнейших событиях получил. Архива, как такового, у Росохватского не имелось. Это я знаю точно. Все бумаги у него изымали много раз и по линии Академии наук, и по линии спецпроектов КГБ, и просто так. Придут серьезные дядьки, поговорят с ним и уносят документы — боялись, что сболтнет лишнее, видимо. Да он и сам мне признавался, что иногда опасается что-нибудь ляпнуть. Такие вот дела.

— Так, значит, не все закончилось в тридцатые? — спросил Корсаков.

Льгов помолчал, потом ответил:

— Думаю, такие дела никогда не заканчиваются, потому что у них нет окончания, как у жизни. Уходят одни, приходят другие, и все продолжается.

Они стояли возле арки, указав рукой в которую, Льгов сказал:

— Приглашаю на чашку кофе, молодой человек!

6. Питер. 2 января

Войдя в квартиру, Льгов сказал:

— Кофе я, конечно, вас угощу, но в гости вас позвал не за тем. Судя по тому, как вы реагировали на мои слова, сами-то вы еще так и не ознакомились с темой, следовательно, не сможете наметить проблемы, а тем более пути их решения. Поэтому…

Последние слова он произносил, уходя в комнату, а вернувшись, протянул Корсакову обычный почтовый конверт и предложил:

— Вот, почитайте, пока я кофе приготовлю да пару сэндвичей. Это письмо в каком-то смысле музейный экспонат, как-никак — автограф самого профессора Росохватского. Это его письмо мне. Он уже был в больнице, знал, что умирает, а от нас скрывал. Как-то мы с женой пришли, я хотел его поддержать, взбодрить и для этого буквально засыпал вопросами, а он уже говорил с трудом, вот и написал для меня «отчет всей своей жизни».

На пожелтевшей от времени плотной «настоящей» бумаге убористым, четким почерком было написано нечто невероятное:

«К работам профессора Варченко я был привлечен в начале двадцатых годов, но поначалу не представлял всего размаха и глубины исследований. В ту пору я был студентом филологического факультета и увлекался историей Древнего Востока.

Мои способности, очевидно, выделили меня из общей массы студентов. И мой педагог, доцент Рубинин Моисей Авенирович, однажды попросил меня помочь ему в составлении комментариев к переводу тибетских текстов и, видимо, остался доволен результатами. Аналогичные поручения он стал давать мне довольно часто, намекая время от времени, что эта работа открывает мне двери в высшее преподавательское сообщество. Впрочем, в конце концов именно так и случилось.

Однажды, кажется в 1925 году, Рубинин пригласил меня на симпозиум. Уверен, вы помните: слово это в переводе с древнегреческого означает «совместное винопитие». В традициях лаборатории Варченко это было именно „винопитие“, а не пьянка, ибо пили весьма воздержанно и только изысканные вина.

Начинался же симпозиум с докладов, которые потом мы и обсуждали.

Вот на самом первом симпозиуме, который мне довелось посетить, все и началось. Докладывали комментарии к тибетским текстам, подобные тем, которые составлял и я. Поначалу я слушал с трепетом, но вскоре заметил несколько досадных неточностей. Делать замечания в первый же раз я опасался и промолчал. Молчание мое, однако, вскоре прервалось. Вы догадываетесь, что стало причиной тому?

Да, выпив стакан настоящего грузинского вина, я слегка захмелел и, оказавшись рядом с ученым, делавшим тот злополучный доклад, не сдержался. Мой сосед, значительно старше меня и уважаемый в научных кругах, вспылил, назвал меня „невеждой“.

Я уже готов был извиниться или вообще бежать куда глаза глядят, если бы другой сосед, сидевший напротив нас, не заинтересовался: что я конкретно имею в виду? Мой ответ затянулся минут на двадцать, и почти сразу же я оказался в центре внимания. Потом я узнал, что аргументы, приведенные мной, для многих стали подлинным открытием и, пожалуй, даже шоком, учитывая мой юный возраст.

Спустя три дня Рубинин сообщил, что сам профессор Варченко приглашает нас с ним для беседы. Именно с того времени я стал фактически сотрудником „лаборатории Варченко“. Пишу именно так, чтобы вы поняли: никакого формального присовокупления моего к научной группе не состоялось.

Формально „группы Варченко“ и не существовало. Не было никаких списков, кабинетов с табличками, как не было и ведомостей по выдаче нам денежных средств.

Сам Варченко располагался и проводил опыты в помещениях, находившихся в глубине дворов на Рождественской улице, что отходят от Суворовского проспекта в Ленинграде. Там мы собирались время от времени именно на наши симпозиумы.

В остальном же, а это была львиная доля всего времени, мы