Дик Фрэнсис - Испытай себя

Утром, спустившись вниз, я обнаружил, что семейная комната все еще погружена во мрак, свет горел только на кухне.

Кухня не была такой величественной, как в доме Фионы, однако вмещала солидных размеров стол со стульями и огромную печь, без особого труда противодействующую предрассветному морозу. Я надеялся взять у Тремьена напрокат какое-нибудь пальто, чтобы дойти до конюшен и посмотреть на лошадок, однако на одном из стульев я нашел свои ботинки, перчатки и лыжный костюм, к которому булавкой была приколота записка со словами: «Огромнейшее спасибо».

Улыбнувшись, я открепил это послание и облачился в свой привычный наряд. Не успел я закончить переодевание, как появился Тремьен, привнося в кухню дух Арктики. Одежду его составляли меховая куртка и желтый шарф, на голове красовалась суконная кепка, а поскольку перчатки отсутствовали, то он ожесточенно дул себе на руки.

— А, вот вы где, — пыхтя сказал он, — очень хорошо. Боб Уотсон приходил проследить, как задают утренний корм, и попутно принес вашу одежду. Вы готовы?

Я кивнул.

— Захвачу только перчатки, — бросил он, убедившись, что мои перчатки на месте. — Ну и мороз сегодня, такого еще не было на моем веку. Мы быстро управимся. Жуткий ветер. Пошли.

В прихожей я спросил его о процедуре утреннего кормления.

Боб Уотсон приходит в шесть, — коротко ответил он. Лошадям необходимо задавать корм рано утром. Высокое содержание протеина. Обеспечивает тепло. Снабжает энергией. Чистокровные, породистые лошади, получая корм с большим содержанием белка, генерируют много тепла. При такой погоде это просто необходимо. Попробуйте найти ведро с замерзшей водой хотя бы в одном из денников — практически невозможно при любом морозе. Мы делаем все возможное, чтобы избежать сквозняков, но имейте в виду — животным необходим свежий воздух. Изнеженные лошади быстрее всего становятся жертвами различных вирусных заболеваний.

Мы вышли на двор, и из-за порыва ветра я не расслышал его последних слов. У меня перехватило дыхание, и я понял, что сегодняшнее утро ничуть не лучше вчерашнего вечера — примерно десять ниже нуля плюс сильный порывистый ветер. Насколько я мог вспомнить, последний раз такие морозы были в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году — самом холодном даже после тысяча семьсот сорокового.

Конюшенный двор был рядом, и дорога не заняла много времени. Вчера, в темноте, двор казался вымершим, сегодня же везде горел свет и повсюду кипела работа.

— Боб Уотсон, — сообщил Тремьен, — не просто главный конюх. У него богатый опыт, и он с честью справляется со многими обязанностями. Боб самостоятельно берется за любую работу, необходимую для поддержания конюшенного двора в должном состоянии и для его совершенствования: пиломатериалы, цемент, водопроводные трубы — все на нем.

Не успел Тремьен закончить свою хвалебную речь, как навстречу нам вышел объект сего панегирика. Заметив, что он смотрит на мой лыжный костюм, я не преминул поблагодарить его за своевременную доставку.

— Все готово, хозяин, — обратился он к Тремьену.

— Хорошо. Распорядись, чтобы выводили. Потом, если собираешься ехать в Ридинг, можешь отчаливать.

Боб кивнул и подал какой-то знак — из открытых дверей конюшен появились фигуры, ведущие на поводу лошадей, — то были наездники в прочных касках. На лошадях красовались теплые попоны. На фоне причудливой игры света и тени эти величественные создания природы с вырывающимся из ноздрей паром, в перестуке копыт по мерзлому, покрытому льдом паддоку, настолько взволновали меня и доставили такое наслаждение, что я впервые за все это время почувствовал прилив сил и не пожалел о своем решении. Почему я не умею рисовать, подумал я, однако тут же отогнал эту мысль, поскольку знал, что ни на холсте, ни даже на кинопленке невозможно запечатлеть это ощущение первобытной жизни и передать все движения и запахи окутанного морозным туманом двора.

Боб помог каждому из конюхов вскочить в седло; всадники, а их было примерно двадцать, выстроились в линию и направились в сторону дальнего выезда: головы наездников плавно покачивались в такт движению длинных и стройных конских ног.

— Изумительно! — я не пытался скрыть свой восторг.

Тремьен взглянул на меня:

— А вы запали на лошадок, не так ли?

— А вы? Вам же это не в новинку?

Он кивнул.

— Я люблю их, — как нечто само собой разумеющееся констатировал Тремьен и в том же тоне добавил: — Поскольку джип все еще в канаве, нам придется добираться до тренировочной дорожки на тракторе. Как вы на это смотрите?

— Положительно, — ответил я, готовясь получить представление о том, как тренируют лошадей для стипль-чеза.

Пока я забирался в кабину трактора по обвязанным цепями колесам, Тремьен объяснил мне, что он и его работник, ответственный за тренировочное поле в Даунсе, уже позаботились о подъездном пути и беговых дорожках, которые было необходимо разровнять для утренней проездки. Тремьен управлял трактором очень уверенно — явно чувствовалась длительная привычка. Почти весь путь он крутил головой и смотрел на что угодно, только не на дорогу.

Его особняк и конюшенный двор, как теперь я понял, располагались на краю травянистого нагорья, поэтому было достаточно пересечь лишь одну проезжую дорогу, чтобы оказаться на холмистом пастбище, служащем тренировочным полем, с беговыми дорожками. Дорога к полю была покрыта тонким слоем какого-то специального неизвестного мне вещества, позволяющего избежать скольжения.

Чтобы шумом трактора не испугать лошадей, Тремьен дождался, пока они благополучно минуют переезд; только затем на приличном расстоянии последовал за своими питомцами. Потом наши пути разошлись — всадники на лошадях повернули вправо, мы же начали вскарабкиваться на холм, двигаясь в сторону горизонта, медленно выползающего из темноты в слабых лучах восходящего светила. Сквозь порывы ветра Тремьен успел поведать мне, что тихое и спокойное утро в низинах к востоку и западу от Беркшира и Уилтшира это такая же редкость, как честный грабитель. День, тем не менее, прояснялся — бледно-серое небо, очищаясь от облаков, начинало прозрачно синеть над грядой заснеженных холмов.

Когда Тремьен заглушил двигатель, кругом воцарилась заповедная, проникающая в самую душу тишина; возникло такое чувство, что этот покой, это уединение царят здесь уже тысячи лет и что открывшийся нашему взору пейзаж существовал в этом своем первозданном виде еще задолго до появления на Земле человека.

Мои возвышенные размышления прервал голос Тремьена, прозаически сообщившего, что если бы мы не остановились, а подъехали к следующей бровке, то оказались бы рядом с системой препятствий и барьеров тренировочного поля. Сегодня, добавил он, предусмотрен только галоп вполсилы на всепогодной дорожке. Мы направились к небольшой, покрытой снегом насыпи, с которой хорошо была видна длинная темная лента свободной от снега земли, лента, сбегающая куда-то вниз и исчезающая из поля зрения на каком-то витке у подножия холма.

— Они будут двигаться по направлению к нам, — пояснил он. — Всепогодная дорожка покрывается деревянной стружкой. Впрочем, может быть, я говорю об известных вам вещах?

— Нет, — заверил я. — Рассказывайте обо всем, пожалуйста.

Он уклончиво и неопределенно хмыкнул в ответ, затем поднял мощный бинокль — мне подумалось, что в бинокль с таким увеличением вполне можно разглядеть душу наездника. Я обратил свой взор туда же, куда и он, однако мне с большим трудом удалось наконец рассмотреть три тени, движущиеся по темной дорожке. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем они приблизились к нам, однако на самом деле медленный бег был лишь иллюзией. Как только лошади подскакали ближе, их скорость стала очевидной — напряженная работа мускулов и бешеный стук копыт.

В два или три проезда всадники проскакали мимо нас.

— Две лошади из этой группы принадлежат Фионе, — комментировал Тремьен, не отрывая бинокля от глаз и наблюдая за очередной парой гнедых, мчавшихся мимо нас. — Тот, слева, из этого заезда — Заводной Волчок: мой призер в Гранд нэшнл.

С интересом я смотрел на эту живую гордость конюшен, я даже немного подался вперед, чтобы лучше видеть, как неожиданно услышал какое-то беспокойное сопение, а затем голос Тремьена:

— Какого черта?..

Я взглянул вниз, туда, куда был направлен бинокль, однако кроме трех лошадей очередного заезда — двух впереди и одной сзади — ничего не заметил; только когда они приблизились почти вплотную, мне стала ясна озабоченность Тремьена: лошадь, идущая последней, была без всадника.

Лошади проскакали и начали переходить на шаг.

— Дерьмо, — в сердцах ругнулся Тремьен.

— Сбросила наездника? — будничным голосом спросил я.

— Без сомнения, — пробасил Тремьен, не расставаясь со своей оптикой и вглядываясь в даль. — Но это не моя лошадь.