Осеннее равноденствие - Влада Ольховская

А потом оказалось, что не будет. Уже никогда.

– Я плохо помню тот день, – признала Яна. – Только какое-то сумасшедшее, дикое нежелание делать это… Я думала только о том, что убиваю своего ребенка! Я так долго представляла, как держу его на руках, баюкаю, целую, как он улыбается мне… Теперь я должна была его убить. Даже когда я забралась на кресло в этом вонючем подвале, мне хотелось все бросить и бежать. Голой, в зиму – плевать! Просто уйти оттуда и спасти ребенка…

Но она так и не позволила себе отказаться, а дальше от нее ничего не зависело. Яна то приходила в сознание, то снова проваливалась в темноту. Вокруг нее мерцали огни, сначала тусклые, потом – слепяще яркие. Сменялись люди, звучали громкие голоса, но она не различала лиц и не понимала смысл слов. Она догадывалась: произошло нечто страшное, и все же тогда разум милосердно берег ее от понимания.

Правду ей сказала мать, когда Яна окончательно пришла в себя уже в городской больнице.

– И даже тогда я не разобралась, что к чему, – горько усмехнулась она. – Да и не до того мне было! Я плакала и не могла остановиться. Я смотрела на свое тело и не верила, что оно больше не способно… Еще вчера внутри меня была жизнь. Теперь мне казалось, что внутри меня только смерть, я и сама уже мертвая.

– Как ты узнала правду? – спросил Гарик.

– Так от мамочки и узнала! Мы с ней обсуждали что-то по работе, потом поссорились… Она уже бухнуть успела – для нее это привычно. Тогда она и ляпнула что-то вроде «Ты должна быть благодарна, что я спасла тебя от превращения в свиноматку!» Потом она сообразила, что сболтнула лишнего, мы вроде как помирились, но… Я не могла перестать думать о ее словах. То, что у нее был пришибленный вид, когда она начала извиняться, лишь дополнило картину. Моя вера в абсолютную любовь мамочки пошатнулась…

– Она хоть выдержала тот спектакль с опухолью?

– Вроде того. Она уехала куда-то на две недели, потом вернулась. Сказала, что отказалась от долгой реабилитации ради меня. И я снова поверила… Я совсем дурой кажусь?

– Ты кажешься дочерью, любовью которой воспользовались.

– Может… Но и наивность не длится вечно.

К тому моменту Яна контролировала все документы компании, вела все дела матери. Татьяна, всегда тяготившаяся скучными бюрократическими моментами, с готовностью перекинула их на дочь. Несчастной бесплодной девушке ведь нужно чем-то отвлечься, так? Работа – это проявление милосердия!

Яна же, впервые озадачившись этим, нашла врача, который проводил аборт, и узнала, что никакой ошибки он не совершал. Татьяна, используя привычный инструмент – шантаж, вынудила его покалечить девушку. И не было у нее никакой опухоли, как не было и серьезных проблем с бизнесом. Те две недели она провела на курорте.

Тогда и появилась ненависть – на месте преданной любви. Ну а с ненавистью пришло и желание отомстить матери за украденную счастливую жизнь.

– Мне жаль, что с тобой так случилось, – покачал головой Гарик. – И в матери тебе досталась мразь, каких мало. Но это не оправдывает все, что ты сделала дальше.

– Я не смогла бы убить ее своими руками… Мне нужно было найти того, кто это сделает за меня – и правильно, так, как надо. Понимаешь?

– Слушай, за такие слова Форсов отвернул бы мне голову против часовой стрелки, но… Если бы ты просто придушила ее во сне, я бы тебя не осудил. В смысле, ты бы все равно заслуживала наказания, но, думаю, даже суд вынес бы относительно мягкий приговор. Но ты вывела это на совершенно иной уровень. Ты подкармливала своего ручного маньяка ни в чем не повинными девушками. Ты же понимаешь, что ты точно такая же тварь, как она?

– У меня не было выбора! – огрызнулась Яна.

– Был. Прости мне эту банальность, но выбор есть всегда. Ты думаешь, ты единственная, у кого дерьмо в жизни случилось? Так я тебя удивлю: от судьбы достается всем. Да, кому-то больше, кому-то меньше… Но безмятежное существование – это так, сказочка для детишек, чтобы слишком рано не разобрались, какой мир на самом деле. Знаешь, что такое осеннее равноденствие? Это когда день и ночь длятся одинаково. Но если после весеннего равноденствия света становится больше, чему люди предсказуемо радуются, то после осеннего равноденствия начинает понемногу побеждать темнота. И некоторые используют это как оправдание – для определенных поступков, для мерзкого настроения, для вечного нытья. Типа, это не я, это сезон такой! Вот и ты накопила в своей жизни всякой дряни и решила, что тебя это оправдывает. Ты не виновата, оно само темнеть начало! А на самом деле ты сделала выбор, когда условия позволяли любой путь. Теперь ты в точке невозврата.

Он был прав. Может, Яне и стоило побороться напоследок, попытаться убежать – не важно, куда, просто двигаться по темной улице, пока ее не остановят силой! А она не могла… не хотела, смысла не видела. Здесь и сейчас, перед этим человеком, она чувствовала себя такой же пустой, как в день, когда она потеряла ребенка.

Он не позволит ей убежать… да и не нужно убегать, на самом-то деле. Ее мать получила свое, она мертва. Ну а Яна… всеми этими перелетами и новыми странами она лишь обманывала себя, отвлекала от неизбежного, теперь же она наконец увидела всю правду.

Она на самом деле умерла много лет назад, и сегодня ей предстояло признать это.

* * *

Его движения были методичными и умелыми, доказывавшими, что Игорь проделывал такое не раз. Он поставил катетеры в обе руки, обеспечив стабильный отток крови. Не слишком быстрый, впрочем, кто-то явно подсказал ему, что большая кровопотеря лишит его жертву сознания. А ему это было не нужно, Матвей уже видел, что Осинин – садист.

При этом он не был карикатурным садистом, который хаотично тычет в жертву ножом и зловеще хохочет. Нет, Игорь выглядел совершенно спокойным, умиротворенным даже. Он был человеком, который может наконец отстраниться от того, что ему навязали, и сосредоточиться на любимом деле. Кто-то так выбирает рыболовные снасти, кто-то перебирает двигатель автомобиля в гараже. Осинин испытывал похожие эмоции, готовясь разрезать человека на части.

Заметив, что Матвей наблюдает за ним, Игорь улыбнулся – не дружески, просто из вежливости.

– Раньше я был более… импульсивным, – пояснил он. – Вытворял все, что вздумается. Мне просто нравилось разбирать человеческие тела,