Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

Теперь он смеялся беззвучно, тело его сотрясалось. Но неподвижной оставалась крепко зажатая в крепких, будто железных, ладонях — только бы не уронить! — драгоценная статуэтка.

Люба никогда не видела ничего подобного. Но и она не могла не оценить искусства мастера — бледно-розовые фарфоровые кружева были так тонки, что боязно было прикоснуться к ним пальцем.

Не выпуская бесценной ноши из рук, Семен Григорьевич вышел из спальни, по скрипучей деревянной лестнице поднялся на антресоли, чтобы спрятать статуэтку в шкаф. До нее донесся радостно-торжественный возглас:

— Это самое важное событие в моей жизни!

Непонятно было, что он имел в виду — рождение сына или приобретение статуэтки, положившей начало уникальной коллекции фарфора.

Хотя Люба родилась и выросла в деревне, на вольных просторах, в ней не было той силы и крепости, того бьющего через край здоровья, про обладательниц которого принято говорить: кровь с молоком. Часто хворала, причем какими-то непонятными хворями, которым и названья-то нет. Небольшая температура, слабость, головная боль. Работу в филармонии, куда устроил ее Лукошко, увы, пришлось оставить.

Постоянные хвори жены раздражали его, выводили из себя. Сам Семен Григорьевич отличался отменным здоровьем. По утрам занимался зарядкой, а в последнее время, когда это вошло в моду, стал бегать на большие расстояния. Строго соблюдал режим, питался по часам и поглощал только полезное, в меру калорийное, а то, что может пойти в жир, нещадно выбрасывал из своего рациона. Он говорил, что заботится о своем творческом долголетии. В молодости Семен Григорьевич действительно лелеял смелые творческие планы, требовавшие для своего осуществления немалого времени. Но потом творческие планы как-то незаметно сошли на нет, а забота о здоровье осталась.

И еще одно, кроме бесконечных хворей, раздражало его в жене — угадываемое им равнодушие к его Коллекции. Фарфоровая фигурка кормящей матери, которую он преподнес Любе по случаю рождения сына, — только она, пожалуй, и обрадовала ее когда-то. Все последующие приобретения вызывали у нее полуудивленную-полуиспуганную улыбку. «Где же ты это взял?! А деньги откуда?» — всплескивая руками и изображая на лице восхищение, восклицала она. Но он видел, чувствовал, что на самом деле Люба не только не восхищается его покупкой, а, наоборот, расстроена и испугана.

— Зачем это нам? — как-то раз робко спросила она. — Для жизни этого не нужно.

— То есть как не нужно? Ты только подумай: ни у кого нет, а у нас есть. Разве эта мысль тебе не приятна?

— Люди увидят, стыдно будет, — отвечала она.

— Да отчего стыдно-то? — горячился он. — Мы что, украли? Это все куплено на трудовые деньги. Или ты мне не веришь?

— Верю, — видимо не желая его раздражать, отвечала жена, но твердости в ее голосе не было.

— Ты же ходишь в музей, смотришь, любуешься, — он не терял надежды убедить ее. — Значит, тебе для чего-то это нужно?

— Ну так то в музее… А тут дома… — бормотала она и, потупившись, шла на кухню.

«Была деревенщина, деревенщиной и осталась, хотя и числилась артисткой…» — с раздражением подумал Семен Григорьевич. Он мрачнел, замыкался в себе. Постепенно привык к мысли: никто не понимает его — ни жена, ни сын. Как же ему трудно!

Однажды представилась ему редкая возможность провернуть выгодную, хотя и не совсем безгрешную операцию, и тут вдруг перед его мысленным взором возникло, круглое лицо жены с широко расставленными простодушными глазами, и… он отказался от выгодной сделки.

Отказался… Почему? Отчего? Непонятно. Вовсе не потому, что Люба будет расспрашивать, допытываться, откуда взялась новая вещица. Нет. И слова не скажет. В чем же дело? Просто он взглянул на очередную махинацию ее глазами и отступился.

Была в ней — тихой, покорной женщине — нравственная сила, которую он не мог одолеть. На свое счастье! Но Лукошко этого не понимал. До поры до времени.

Семен Григорьевич сильно горевал, когда Люба умерла. Он по-своему любил ее. Она стала сниться ему. Он видел ее молодой, тихой и нежной, ощущал прохладу ее гладкой кожи, приятную тяжесть светлых шелковистых кос. Но стоило ему, сбросив оцепенение сна, вновь начать жить, и ночные видения отступали, а образ молодой Любы тускнел, рассеивался. Он вновь вспоминал ее такой, какой она была в последние годы — отяжелевшей, бледной, страдающей одышкой. После того как Люба ушла из филармонии (по нездоровью, да и разросшаяся коллекция нуждалась в присмотре и постоянной заботе), он пристроил ее натурщицей к знакомому художнику. Оказалось, что натурщицами могут быть не только молодые, в расцвете красоты, женщины, но и пожилые, даже старухи. Эта работа не отнимала много времени. От неподвижного и долгого сидения в неудобной позе у Любы в ногах застаивалась кровь. Возвратившись домой, она, спустив чулки, начинала массировать свои ноги — неправдоподобно белые, как будто неживые.

…Перед глазами Семена Григорьевича возникла эта сцена: Люба с лицом, искаженным болью, массирует ноги, и он испытал острый укол совести. Если бы он не заставлял ее, больную, работать, может быть, она бы еще прожила.

Сегодня Лукошко впервые понял: смерть Любы — огромная, невосполнимая потеря!

Усилием воли Лукошко заставил себя встать с постели, сделать зарядку, принять душ. При этом старался не думать о разыгравшейся вчера безобразной сцене. Но не думать было нельзя. Конечно, вдова раззвонит о случившемся по всему оркестру. Семену Григорьевичу будет трудно работать на старом месте… «Плевать! — подумал он. — Перейду в другой театр, и все. Такого скрипача с руками оторвут».

Он взял в руки скрипку, чувствуя потребность доказать самому себе, что еще может и еще как может! Исполнил менуэт, который легкомысленный Моцарт написал когда-то для нищего музыканта. За этот менуэт нищий впоследствии содрал немалый гонорар с издателя моцартовских произведений. Семен Григорьевич не осуждал его: нельзя упускать своего шанса.

Он хотел продолжить свои музыкальные занятия, но раздался звонок в дверь. То была соседка Изольда. Она успела уложить в парикмахерской недавно окрашенные, ярко-рыжие волосы и теперь показалась Семену Григорьевичу помолодевшей и привлекательной. «Пожалуй, ей еще нет пятидесяти. Сорок пять — сорок семь — не больше», — подумал он, оглядывая плотную фигуру соседки.

— Получите письмо, — сказала Изольда. — Взяла у почтальонши, чтобы вам зря не спускаться вниз.

Голос ее звучал мягко, участливо.

— Заходите вечерком, — неожиданно для самого себя проговорил Семен Григорьевич и смущенно кашлянул. — Посидим, кофе выпьем. Я вам что-нибудь сыграю…

Она залилась краской, как девушка:

— Ну раз вы просите… Может быть, ненадолго загляну.

— Буду рад.

И тотчас же перед его мысленным взором всплыла та вчерашняя сцена. Он стоял здесь, в передней, а за тонкой деревянной перегородкой на лестничной площадке стояла она, вдова