Двойка по поведению - Ирина Семеновна Левит

— Андрей! Я когда-то относилась к тебе очень хорошо. — Она не сказала: «любила». — Но сегодня ты не вызываешь у меня ничего, кроме презрения. Вот именно так. Я презираю тебя, Андрей. И мне очень неприятно, когда ты появляешься на моем пути. Наши пути разные. Они никогда не пересекутся. Запомни это раз и навсегда.

Она смотрела прямо, решительно, и в ее глазах были пропечатаны те самые слова, которые она только что озвучила.

Жених деликатно отвернулся.

В тот день Андрей Качарин впервые напился до беспамятства.

Наутро его выворачивало наизнанку, всего трясло, перед глазами летали неопознанные объекты, голова разламывалась на мелкие осколки, и родители вызвали «скорую помощь». Его отвезли в больницу, где откачивали несколько суток. Пожилой врач разводил руками:

— Не такая уж у него сильная интоксикация, чтобы чуть не помереть.

Из больницы он вышел другим человеком.

Он больше не любил Иру. Он ее ненавидел. Так сильно, так глубоко и так неотвратимо, что все остальное стало казаться слабым, мелким и проходящим.

Он все же написал диплом и окончил университет. У него была возможность остаться в лаборатории, но он не остался. Для этого пришлось бы работать в Академгородке, а значит, хоть изредка сталкиваться с Ирой.

Он не желал ее видеть. Он не хотел ее знать. Он не хотел о ней помнить.

Категорически!

Но это его желание оказалось столь же бессильным, как и его разом исчезнувшая любовь.

Он периодически ее видел. Он многое о ней знал. Он всегда ее помнил.

У него были женщины, но он так и не смог создать свою семью и полюбить кого-то другого.

Он был у Иры первым мужчиной, а она оказалась его последней любовью.

Он поступил на работу в геологическую партию и много колесил в экспедициях. Потом, в девяностых, когда нефтяники с газовиками пошли в гору, а геологи — под гору, все бросил и устроился учителем труда в гимназию. Не самое это было доходное место, но с детьми он ладил, а главное — получил возможность заниматься тем, что умел делать особо хорошо и что обеспечивало ему вполне сытую жизнь. Золотые руки Качарина очень ценились…

Зойка залетела в комнату, как всегда, с громким топотом. Обычно ее поступь была слышна далеко на подходах, но, задумавшись, Качарин обнаружил физкультурницу только тогда, когда она с грохотом распахнула дверь — вполне тихая дверь всегда грохотала под рукой метательницы дисков.

— Василич, спасибочки! Сколько я тебе должна?

— Пятьдесят рублей. — Качарин протянул утюг.

— Спятил, что ли?! — не поверила Зойка.

— Да тут работы почти никакой. — Совсем бесплатно Качарин не делал ничего. Из принципа. — Считай, полтинник просто за срочность.

— Ну, спасибочки! — повторила Зойка, протянула деньги, чмокнула мастера в щеку. — Тогда я побежала!

— Стой! — хватанул Качарин крепкую Зойкину руку. — Что там у Володи?

— Что-что! — Крепкая рука мгновенно стала каменной, а добродушный голос — злым. — Сама пока не знаю! Володька от следака выполз мрачный, аж жуть! Ждет меня в тренерской. Сейчас я его до дома провожу и все разузнаю.

Андрей Васильевич усмехнулся. Провожание Гриневича будет как всегда означать, что тот повезет на своих «жигулях» Зойку до ее собственного дома.

Он вновь придвинулся к окну, вытащил очередную сигарету и принялся вертеть ее в пальцах, решая: закурить или все же малость обождать, дать передышку легким. Затем прикинул, что одной больше, одной меньше, уже не суть важно, и щелкнул дешевой зажигалкой. В этот момент из-за пристройки появились физкультурники и направились, минуя «пятачок», в дальний угол школьного двора, где Гриневич оставлял свою машину. Володя шел, хмуро глядя себе под ноги, а Зойка топала рядом, возбужденно уставившись в его профиль и шевеля губами. Они даже внимания не обратили на Лину Томашевскую, все так же продолжавшую кого-то поджидать на «пятачке», однако Лина обратила на себя внимание сама.

— Здравствуйте! — произнесла она громко и при этом посмотрела на парочку с любопытством.

— Здравствуй, — обернулась Ляхова.

Гриневич лишь покосился на девушку и кивнул. Он явно не был расположен даже к краткому общению.

Лина проводила взглядом спины физкультурников, тоже вытащила новую сигаретку, и тут из-за угла основного здания вынырнул Мухин.

— Ты чего на звонки не отвечаешь?! — заорал он. — Я тебя ищу, звоню!..

— У меня, наверное, звук был отключен, — даже не удосужившись вытащить и проверить телефон, отозвалась Лина, бросила на асфальт незажженную сигарету и лениво скомандовала: — Пошли уж…

— Дурень, — тихо произнес Качарин. — Попьет эта фифа твоей крови.

Он плотно закрыл форточку, с силой задвинул жалюзи, сел за стол и вытащил старую магнитолу, которую ему всучила соседка по подъезду.

По-хорошему, этот образец еще советской радиоэлектроники давно следовало бы выбросить, но соседка была старой, и с ее пенсией только и оставалось, что надеяться на умелые руки Андрея Васильевича да на его запасливость — в каком сейчас магазине купишь «дореволюционные» детали?

Качарин повздыхал, прикидывая нерентабельность собственной работы (много ли способна заплатить старуха?) и сознавая, что никто другой за этот хлам не возьмется, а соседку жаль.

Он вытащил отвертку, намереваясь приступить к вскрытию почти мертвого «тела», и в этот момент дверь распахнулась — без Зойкиного грохота, но как-то очень по-хозяйски.

На пороге стояла Рогова.

За все девять лет своего директорства она только трижды осчастливливала своим посещением мастерскую (причем последние два раза в связи с просветительской экскурсией для чиновников от образования) и лишь однажды (в первые дни своей работы) — для непосредственного общения с учителем труда.

По-хорошему, при появлении начальственной дамы Качарину следовало бы встать, однако он ограничился лишь тем, что кивком указал Роговой на стул. Кира Анатольевна коротко обозрела весьма потрепанное сиденье и величественно отмахнулась, приняв ту самую позу, какую всегда принимала, выступая на совещаниях, собраниях и официальных встречах, — спина прямая, грудь слегка вперед, подбородок чуть вздернут, взгляд прямой и решительный.

В такие мгновения она вызывала у Качарина глухую злость. Конечно, свою злость он не демонстрировал, вернее, демонстрировал, но по-своему — становился непроницаемым и несгибаемым, говорил каменным голосом, смотрел прямо в зрачки и на все реагировал с умопомрачительным спокойствием. Не человек, а робот, причем самим собой же сконструированный.

Качарина так и подмывало спросить: чего вдруг столь высокая гостья пожаловала в его скромную обитель, — но удержался, не спросил и со своего места не поднялся. В конце концов, он стул предложил, она отказалась, предпочитая взирать на него сверху вниз, и это ее дело.

— Андрей Васильевич, — произнесла Рогова строго, — вы вчера вечером не возвращались в школу?

— Я ушел в районе половины пятого. Между прочим, с вами встретился во дворе.

— Я помню. Но, может, после?..

— Намекаете, что только из