Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

Второй путь — тотальная предварительная цензура, сиречь — создание вакуума. Убедившись в том, что по-хорошему — либерально — добиться желаемого не получится, Министерство взялось за метлу, и в один прекрасный день все вообще публикации прекратились. Редактор некоей московской, славившейся своим нонконформизмом, газеты попытался было противостоять, без визы выкинув на улицы тираж с очередной «разоблачительной» статьей, но был наказан настолько быстро, настолько решительно и настолько неслыханно сурово, что у других, буде таковые имелись, желание фрондерствовать затухло моментально. И все же, мера эта еще меньше способствовала искоренению чудовищных домыслов, чем сушкинские статьи. Люди, однажды утром к завтраку не получив очередную порцию «разоблачений» и «опровержений», задумались тем крепче, чем — очевидно — настойчивей их пытались от задумчивости отвратить. Беда лишь заключалась в том, что эта задумчивость имела неверное направление. В условиях газетного молчания заработал народный «телеграф», а с этим, как известно, «аппаратом» ничто не сравнится в скорости распространения идей, причем идей ужасных — тем более. Таким образом, и жесткий путь — консервативный — привел Министерство в тупик.

В считанные недели вся, без преувеличения, Россия, включая и самые варварские ее уголки, встала на голову с ног и забилась в истерике. В нескольких городах даже прошли настоящие демонстрации, единственным требованием которых было наведение порядка в страховом деле — что бы это ни означало — и учреждение жесткого контроля над страховыми обществами — каким бы этот контроль ни виделся со стороны. И ведь не сказать, что участникам этих нелепых процессий было совсем уж неведомо законодательство: вполне себе уже определявшее и порядок в страховом деле, и контроль над страховыми обществами. Нет: среди демонстрантов попадались даже юристы! Но именно эти господа, которым, казалось бы, сам Бог велел разъяснять заблуждающимся их заблуждения, громче всех требовали перемен и громче всех кричали о несовершенстве законов! Доходило и совсем уже до абсурда: на одной из демонстраций известный в городе юрист взгромоздился на постамент памятника Александру Второму и прочел разгоряченному народу целую лекцию о злодейском умысле составителей законов. С его слов выходило так, что законодатель — именно так: многозначительной акцентуацией с закатыванием глаз — нарочно предусмотрел лазейки, дабы дружки свободно обходили закон, без помех учиняя разбой против русского населения!

— Ведь кто у нас законодатель? Русский ли он человек? Насколько дорого ему благополучие русского народа и дорого ли вообще? Не то ли мы все видим, что повсеместно — кальберги и нет ивановых?

Эта чудовищная ложь имела оглушительный — в самом прямом смысле — успех: толпа разразилась аплодисментами! А когда на постамент, дабы скрутить сумасшедшего, взобрались и околоточный с городовым, в толпе засвистели, закричали, затопали: казалось, еще мгновение, и волны негодования затопят памятник, похоронив в своей пучине и полицейских, и даже юриста. Обошлось без насилия только благодаря хладнокровной находчивости околоточного. Делая вид, что ни малейшего внимания на гневную толпу не обращает, он громко, четко, обращаясь к юристу, произнес:

— Стыдитесь, господин Вайсман! Вам ли говорить об ивановых?

Сначала затих передний ряд, а там уже и по другим понеслось шушуканье: «Вайсман! Вы слышали? Вайсман!» И ни тот факт, что лицом юрист был чистокровный русак, ни его собственный робкий выкрик — «Да какой же я Вайсман?» — переломить мгновенно изменившееся настроение толпы уже не смогли. Толпа, ощутив себя обманутой, еще минуту-другую поколебалась и начала — плюясь и ругаясь — расходиться.

Околоточный, любезно придержав под руку слезающего с постамента юриста, усмехнулся:

— Пройдемте в участок, Петр Андреевич, представление кончилось!

В Министерстве рвали и метали, как рвали и метали и в куда более высоких сферах. Но, как это иногда бывает, обнародование правды казалось всем почти посвященным делом еще более страшным, нежели те волнения, причиной которых стали ложь и умолчания. На экстренно собранном совещании Дмитрий Сергеевич произнес убедительную речь, смысл которой — вкратце — сводился к следующему: нельзя! Его поддержали и другие сановники, и сам император Николай, как говорят, произнес многозначительно:

— Если их так возбудила ложь, что будет, узнай они правду?

И вот тут мы подходим ко второму обстоятельству, которое, как нам кажется, вполне оправдывает наше стремление предать отчет Никиты Аристарховича широкой огласке. Обстоятельство это заключается в том, что мы являемся убежденными сторонниками мнения: даже самая горькая правда лучше — из благих побуждений — распространяемой лжи. Давайте на примерах рассмотрим, так это или же нет.

Вероятно, всем еще памятны бушевавшие страсти, произведенные на свет известием сначала о задержании, а потом и о казни кровавого маньяка. На совести негодяя — пусть даже «совесть» тут явно определение неверное — были десятки жертв: от несознательных и потому еще беспомощных детишек до взрослых, но все же не сумевших оказать сопротивление людей. Лондонский Джек Потрошитель казался агнцем на фоне этого чудовища, к тому же не делавшего никакого различия между асоциальными элементами и полезными членами общества. В конце концов, людям свойственно относиться с пренебрежением к менее удачливым и уж тем более — к скатившимся на самое дно индивидам. Но эти же люди не склонны прощать покушения на хоть какое-то — даже относительное — благополучие.

Ликование народных масс, оповещенных о казни всеми средствами информирования, совершенно понятно. Понятны и похвалы как следствию, сумевшему докопаться до истины, так и суду, не дрогнувшему перед мольбами чудовища и за многие жизни, отнятые им самим, отнявшему его собственную жизнь.

— Собаке — собачья смерть!

— Не клевещите на собак: это — упырь, а не собака, и кол ему в сердце!

Такие и подобные им высказывания с месяц слышались после задержания и с месяц — после казни. В них — самая суть и отношения людей к событиям, и надежд на правосудие, и радости тому, что правосудие действительно свершилось. Но что же произошло потом?

А было потом еще одно убийство. И еще одно. И еще пять, и десять. И власти — надо полагать, тогдашний министр внутренних дел тоже апеллировал к здравомыслию и невозможности обнародовать правду, так как от этого зла произошло бы еще больше — власти, повторим, не нашли ничего лучшего, как эти убийства, происходившие одно за другим, замолчать. Стало быть, замолчать и то, что следствие, поймавшее изверга, и суд, его наказавший, ошиблись. Не изверга они изловили и наказали, а случайно подвернувшегося человека!

Да: обнародование такой правды было бы страшным делом и последствия иметь могло бы весьма серьезные. Но сколько жизней можно было бы сохранить быстрым и честным признанием в ошибке и призывом сограждан к осторожности? Ведь потерявшие бдительность люди, уже и думать забывшие о тех изобретательных кознях, при помощи которых изверг свои жертвы завлекал в ловушки, совсем уж легко становились его добычей. Не зря ведь вторая, если можно так выразиться, часть его «подвигов» стала более кровавой, привела к большему количеству жертв, чем первая!

Возможно, тут нам возразят, что между этим примером и описанными в отчете Сушкина событиями нет ничего общего. Мол, если в первом случае умолчание действительно привело к многочисленным жертвам среди ни в чем не повинных людей, то во втором ничего подобного не было. На первый взгляд, это действительно так: поскольку следствие по делу «Ушедших» хотя и было проведено под в корне неверными идеями и впечатлениями, но, как ни странно, закончилось полным успехом. Все истинные виновники отвратительных деяний были задержаны, и все они понесли заслуженные ими наказания — без следственных и судебных ошибок. И все же читатель, решивший нам возразить, будет не прав.

Как известно, страховое дело — не только один из крупнейших в мировой экономике видов предпринимательства, но и такой из этих видов, без которого само функционирование — нормальное — мировой экономики невозможно. Страхование и перестрахование всевозможных рисков — неотъемлемая часть ведения всех без исключения дел: от частных и незначительных до государственных и размахов воистину грандиозных. Таким образом, страховые общества не только являются одними из крупнейших налоговых плательщиков, а их убытки — настоящим бедствием в масштабах целых стран, но и движущей, стимулирующей силой. Именно страховые общества, если проследить всю потребительскую цепочку, обеспечивают спрос, а значит и предложение. Рост потребительского спроса — уверенность в экономическом благополучии. Затухание — депрессия и связанные с нею бедствия.