Джим Томпсон - Убийство

У него были деньги. Их не могло не быть. И теперь, лишившись своего дохода, он наверняка страшно нервничал. Потому что пятьдесят тысяч не могут казаться Ральфу надежным тылом. Ни пятьдесят, ни сто тысяч. Он не сможет смотреть, как они исчезают, превращаются в ничто, тогда как его жизнь продолжается. Конечно, он испугается. А его испуг не может не отразиться на Луане.

Я размышлял о том, где он прячет свои деньги, — ведь он, конечно, прячет их, иначе как бы ему удалось сохранить в тайне их наличие?

Впрочем, не все ли равно, где они сейчас. Сначала нужно пройти первый этап игры. Когда он будет пройден, я сосредоточусь на следующем — обнаружу и захвачу деньги. И посмотрю, как это понравится Луане.

Она вела себя из рук вон плохо. И допустила серьезную ошибку, сказав правду.

Это было нечестно, она обокрала меня. Правда принадлежала мне — я заработал ее потом и кровью, и она была моей. А теперь, после того как я годами выжидал и строил планы, она оказалась бесполезной. Стоящая вещь превратилась в кучку хлама — вот что я получил вместо разящего меча, которым был препоясан.

Какой теперь смысл в этой самой правде? Как я мог использовать ее против него?

Никак. Теперь я был безоружен. Почти.

Отец открыл рот и принялся донимать меня своими глупостями насчет того, что хочу я или нет, но должен непременно вернуться в школу.

— Ты пойдешь туда, понял? И завершишь свое образование. Школу закончишь здесь, а дальше учись, где хочешь. А потом ты поступишь...

— Ты так считаешь? — спросил я.

— Так и будет! Кем надо быть, чтобы разрешить какой-то глупой бабе испортить себе жизнь дурацкими сплетнями? Никто и не верит в то, что она болтает.

— Очень даже верят. Такие люди есть, и я могу назвать, по крайней мере, троих прямо здесь, в нашем доме.

Он уставился на меня, его губы тряслись, в глазах застыли страх и растерянность. Я подмигнул ему, надеясь увидеть, как он заплачет. Но он, конечно, удержался. Для этого он слишком горд, слишком полон собственного достоинства. До чего же достойный и честный человек мой отец!

— Тебе нужно уехать, — медленно выговорил он. — Ты должен понять, что тебе лучше уехать из этого города. С твоими мозгами не иметь никакого применения своему интеллекту...

— Я подумаю над этим. И дам тебе знать о своем решении.

— Я сказал, что ты должен уехать! И ты так и сделаешь!

— Я тоже сказал тебе, что собираюсь делать. Да, дорогой папа, я буду делать то, что мне нравится. А если то, что мне нравится, тебе не по душе, так ты знаешь, как тебе поступить.

Он вскочил, швырнул на стол салфетку. И сказал, что и в самом деле долгое время довольствовался тем, что просто знал, как должен поступить, но теперь наконец готов сделать это.

— Ты имеешь в виду, что известишь органы власти? С нетерпением жду, что из этого выйдет. Меня, разумеется, поместят в так называемое исправительное заведение, но и у тебя будут большие неприятности.

Я одарил его лучезарной улыбкой. Он взвился и помчался на работу.

Через минуту он вернулся, уже в шляпе и с саквояжем.

— Сделай, по крайней мере, хоть одну вещь для своего же собственного блага. Держись подальше от дочери Павлова.

— От Миры? Почему я должен держаться от нее подальше?

— Держись от нее подальше, — повторил он. — Ты знаешь, что такое Пит Павлов. Если ты только... то он...

— Как ты сказал? Боюсь, я не совсем тебя понял. Какие разумные возражения может привести Павлов против того, что его дочь проводит время с выдающимся во всех отношениях, воспитанным и, смею добавить, красивым сыном доктора Эштона?

— Прошу тебя, Боб. — Его голос звучал устало. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. Оставь ее в покое.

После минутного размышления я пожал плечами:

— Хорошо, если это для тебя так важно, я согласен.

— Спасибо...

— Я оставлю ее в покое, но не раньше, чем сам буду к этому готов.

К моему глубокому разочарованию, он никак не проявил своего возмущения. Видимо, предполагал, что я проделаю такую штуку. Только тяжело взглянул на меня и, когда заговорил, голос у него был очень спокойный.

— Хочу сказать тебе еще кое-что. Из моего кабинета пропало довольно большое количество наркотиков. Если я еще хоть раз обнаружу хотя бы малейшую недостачу, то позабочусь о том, чтобы ты был наказан — водворен в тюрьму или в лечебницу. Я сделаю это, что бы мне ни грозило.

Развернулся и ушел.

Я собрал тарелки и отнес их на кухню.

Хэтти стояла у плиты, спиной ко мне. Когда я вошел, она напряглась и чуть развернулась, чтобы все время держать меня в поле зрения.

Сейчас Хэтти лет тридцать девять или сорок, и она уже не такая хорошенькая, какой я ее помню с детства, — тогда я считал ее самой красивой женщиной в мире, но кое-что от былой красоты еще сохранилось, если присмотреться.

Я составил тарелки в раковину и прошелся по кухне, посмеиваясь про себя над тем, как напрягались мышцы у нее на шее всякий раз, когда она теряла меня из виду.

Я как раз подошел сзади, чем вынудил ее резко обернуться. Она быстро отступила за плиту и выставила перед собой руки.

— Что с тобой, мама? — спросил я. — Что случилось? Не боишься же ты своего единственного любимого сына?

— Прочь! — Ее глаза побелели. — Оставь меня в покое, слышишь?

— Но я хотел лишь получить поцелуй от своей дорогой милой мамочки. Ведь ты давно уже меня не целовала — в последний раз, когда мне было года три. Довольно долгий срок для ребенка. Одно время я даже думал, что у меня сердце разорвется...

— Н-нет, — простонала она. — Ты ничего не можешь знать об этом. Убирайся отсюда! Я расскажу доктору, и он...

— Хочешь сказать, что ты не мать мне? — спросил я. — Это правда?

— Нет! Я уже говорила тебе! Я тебе никто и ничто!

— Ну что ж, ладно, — я пожал плечами, — если так...

Я внезапно схватил ее и притянул к себе, прижав ей руки к бокам. Она задыхалась, стонала, тщетно пытаясь вырваться. Но позвать на помощь не решалась.

— Как насчет этого? — поинтересовался я. — Раз уж ты не моя мать. Мы никому ничего не скажем. Что, если мы...

Я отпустил ее, посмеиваясь. И отступил, вытирая плевок с лица.

— За что же, Хэтти? Ради всего святого, зачем ты это сделала? Что тут особенного, если я... — Сердце у меня билось ровно, но в горле стоял ком. — А ты что? Я не понимаю тебя, Хэтти.

Она с презрением смотрела на меня, сузив глаза и закусив губы. С отвращением и ненавистью.

— Ты слышал, что я сказала. И ничего не сможешь сделать.

И не сделаешь.

— Ты совершенно в этом уверена, мамочка?

Она осклабилась:

— Очень даже уверена. Как я сказала, так и будет, сынок.

— Я рад, что это тебя забавляет. Так вот что я тебе скажу. Хотя это, без сомнения, очень забавно, но я думаю, что в дальнейшем у нас вряд ли найдутся поводы для веселья. Даже не потому, что я убью тебя, а об этом я иногда подумываю, просто в данный момент у меня совсем другие планы, более важные, и пусть это не покажется тебе обидным.

Она внезапно рванулась и бросилась к себе в комнату. Я последовал за ней — и в изнеможении привалился к двери. К запертой двери в комнату моей матери.

Уже много лет она была заперта.

Моя память меня не обманула, она никогда меня не подводила. Мне было около трех лет, когда Хэтти в последний раз целовала меня, когда она обнимала и ласкала меня так, как мать ласкает ребенка. Этого я не мог бы забыть, даже если бы вообще потерял память. Да и кто бы забыл об этом неистовом потоке любви, согревающем душу, подобно целительному бальзаму?

Или лучше заставить себя все забыть и больше никогда об этом не думать?

Может, стоит принять глупую, эгоистичную, жестокую, обескураживающую идею, которую мне настойчиво пытались навязать, и поверить, что этого на самом деле никогда не было?

Я был бестолковым маленьким мальчиком. Я был глупым, испорченным мальчиком, и лучше бы я просил у Бога прощения. Я никогда не был милым, дорогим или даже просто Бобби. Я был мистером Бобби — мастером Робертом. Миста, или маста Бобби, чужой среди чужих.

Отсюда и бесконечные болезни — психосоматическое явление. Такую маску выбрало отчаяние.

Что касается моих умственных способностей, это просто компенсация.

Потому что вряд ли я мог унаследовать их от кого-нибудь из них.

Я подслушивал ночами, когда они думали, что я сплю. Задавал тысячи вопросов, как стратег, выдерживая между ними перерывы по месяцу.

У нее был ребенок — ведь она выкормила меня. Так где же он? Умер? Тогда где и когда он умер? Где и когда умерла моя мать?

Это оказалось до смешного просто. Нужно было только задать несколько вопросов моему дураку-папаше и этой сексуально озабоченной податливой дурочке, моей матери. Нужно было только подслушивать их по ночам. Подслушивать и сдерживать смех, готовый прорваться наружу.

Если бы хоть одному человеку удалось узнать правду, жизнь моего отца была бы разрушена. Это разрушило бы и мою жизнь, лишив всех возможностей.