Серия "Афган. Чечня, Локальные войны-2". Компиляция. Книги 1-28 (СИ) - Пиков Николай Ильич

В госпиталь меня увезли в октябре, когда ни бушлатов, ни зимних тельников еще не выдали. Соответственно, и выписали в том же, только вот уже в ноябре. А это, как говорится, две большие разницы. К счастью, в палатке оказались еще несколько таких же «хитрецов», и мы, сдвинув железные кровати, всю ночь жались друг к другу, как щенки, в поисках призрачного тепла. Зато никто не «строил», а временами удавалось-таки на некоторое время «отрубиться»…

В общем, ночь провел вполне сносно. Правда, утром, спросонья, нас застукали «на месте преступления» (как же, закосили от исполнения своего «шнуровского» долга…). Наказание, впрочем, оказалось довольно мягким — отправили убирать бардак, оставшийся в палатках, где ночевали дембеля. Среди этого бардака обнаружилось и несколько почти полных пачек печенья «Pettit Berre», полбанки ветчины «Ham», банка сгущенки и бутылка минералки. Все эти «сказочные богатства» из магазина «Внешпосылторга», которые улетающим дембелям были уже не нужны, для нас стали просто манной небесной. Так была решена проблема голода, уже дававшая себя знать — в предыдущий раз я ел накануне утром, еще в госпитале.

Все-таки нет худа без добра.

Ободренный этой неожиданной удачей, отправляюсь к КПП, намереваясь двинуть на взлетку. И тут воздух наполняется каким-то необычным звуком. Какой-то топот, шарканье, позвякивание. И какая-то необычная энергия — как на море, когда приближается волна. Оборачиваюсь… Это и впрямь волна. Зеленовато-голубая, с белесыми вкраплениями, поблескивающая на солнышке, она движется из глубины пересылки в сторону КПП… В колонну по четыре идут человек сто или больше дембелей. На зеленом фоне парадок колышутся над строем лихо заломленные на затылок голубые береты. Большинство в колонне наши — десантура! На парадках белеют причудливо извивающиеся аксельбанты, сплетенные из парашютных строп. На груди у многих поблескивают медали. Голова колонны уже вытянулась за КПП, а хвост еще не показался из-за ближайших палаток.

Сколько же их! В этот момент все окружающее перестает существовать, становится мелким, незначительным и сиюминутным. Нет больше ни пыльной пересылки, ни голых кроватей, ни уродов-часовых. Уже неважно, что ночью именно эти дембеля не давали нам покоя. Нет сейчас ни Кабула с пересылкой, ни Гардеза с бригадой… Сейчас вся жизнь, все мысли, все чувства, центр самой жизни сосредоточился в этой колонне. Это — цель, это мечта, это будущее. Это то, ради чего живет, выживает здесь каждый из нас. Каждый день, сколько бы кто ни прослужил, мысленно мы вот так же идем к самолету, который унесет нас отсюда.

Домой! В Союз!!! И это — РЕАЛЬНО! Это — ВОЗМОЖНО!!!!!

Все эти мысли проносятся вихрем в голове и у меня и у каждого, наверное, кто стоит сейчас в немом восторге и преклонении перед мощью этой волны. На какие-то мгновения мы перестаем быть «шнурами» и «ветеранами», десантниками и пехотинцами, местными и «проезжими». Мы все — просто советские парни, оказавшиеся здесь, на войне, и живущие мечтой о доме…

Тут в середине колонны замечаю знакомое лицо. Он? Не он? Да точно он! Марьян Гнатив, мой замкомвзвода. Это точно он, но таким я его никогда не видел. Шинель с начесом разглажена, как и парадка, до третьей пуговицы. Берет чудом держится на самом затылке, над зачесанным вверх белобрысым чубом. На груди — медаль «За отвагу».

Марьян был лихим парнем. Так говорили про него в роте все. Бесстрашным, боевым и в то же время рассудительным. Такую репутацию он заслужил за полтора года, что, как и все, ходил на боевые. При этом был веселым, умел своим характерным западноукраинским говорком рассмешить окружающих анекдотом или шуткой. Но мы, приехав в августе, застали совсем другого Марьяна. С конца августа единственной мыслью, которая, казалось, владела им, была — уехать с первой партией увольняемых. В «первую отправку»… Это была навязчивая идея. И порой казалось, что он просто тронулся. Стал настолько капризным и нервным, что порой доставал, похоже, даже своих. От шуток и веселья и следа не осталось.

Взводом практически все время «рулил» Лемешко, командир моего отделения, спокойный и невозмутимый. Хотя и ему тоже было домой. А Марьян постоянно «болел» — торчал весь день в палатке в непонятно откуда взятых цветастых семейных трусах. При этом «болезнь» совсем не влияла на его здоровый аппетит, и проблема «прокорма» вечно голодного замкомвзвода стала для нас, «шнуров», одной из главных. Мечтая о первой отправке, Марьян почти не трогал нас сам. Но «атмосферу» создавал «способствующую» — мы все время были «в залете», в чем-то виноваты.

Вот почему зрелище Марьяна в парадке и берете, с медалью на груди, на лице которого застыло какое-то очень сосредоточенное, я бы сказал возвышенное, выражение, было для меня довольно непривычным.

Первой мыслью было окликнуть его. Я уже даже и рот открыл. Но осекся. И дело даже не в том, что вряд ли бы он и узнал меня — «шнура», с которым он прослужил каких-то два месяца и к тому же уже три недели не видел. Он бы вряд ли даже вспомнил мою фамилию, а имени-то и не знал наверняка. Зачем?

Но дело, повторюсь, не в этом. А в том, что каким-то неведомым чутьем я уловил — он, все они — уже не здесь. Для них уже нет ни Кабула, ни Афганистана, ни этой пересылки, ни этих солдатиков, с завистью глядящих вслед. Все их мысли уже там, в Союзе. И самолет, в который их ведут, — лишь средство физически перенести туда их тела. Их нет здесь — и нас нет для них…

Счастливо, ребята! Удачи, Марьян! Когда-нибудь и мы так же пройдем в лихо заломленных на затылок беретах, аксельбантах и позвякивая медалями по этой чертовой пересылке. Когда-то и «наш» самолет отвезет нас туда, где мы уже будем всеми своими мыслями. В Москву и Ленинград, Самару и Казань, Красноярск и Якутию, Украину и Белоруссию, Узбекистан и Туркмению… И еще во много-много мест, о которых ближайшие года полтора можно только мечтать. Но это — будет! Я только что прикоснулся к этому чуду, и теперь я знаю, что оно возможно. Что отсюда действительно есть путь назад. Это — не навсегда.

Обо всем этом я думаю уже по пути к знакомому эвакопункту.

Под впечатлением от увиденного мысли о дембеле захватывают меня настолько, что я успеваю даже подумать, что нам, весенникам, в смысле увольнения в запас везет больше. Во-первых, гемора меньше вдвое. С шинелью-то париться не надо — начесывать там, разглаживать… Опять же и шеврон, и погоны в одном экземпляре делать. Пусть и делаешь это все не ты — но голова-то все равно у тебя болит за это. А во-вторых, парадка сама по себе смотрится в сто раз лучше, чем с шинелью. Да и берет с шинелью как-то странно выглядит. Опять же здесь еще туда-сюда, тепло все-таки. А в Москве, может, уже и снег выпал — в берете-то точно охренеешь. А с шапкой, что с ней ни делай, виду все равно никакого…

В общем, охреневший вконец «шнурина»! Служить еще и служить, а туда же — про парадку он размечтался… Про дембель весной! Аж 1986 года! А на дворе 84-й… Так ведь какие мысли-то приятные. И светлые!

Пока витал в облаках, дошел до эвакопункта. Ну, думаю, интересно, как-то меня фрукт этот экзотический встретит.

Выходит. Делаю вид, что ничего вчера не было.

— Ну что, будут сегодня «вертушки» на Гардез?

— Не знаю; должны вроде быть.

Отвечает неожиданно миролюбиво. Интересно, с чего бы это?

Задуматься о возможной причине перемен в его настроении не успеваю. Над взлеткой раздается уже хорошо знакомый мне свистящий рокот «Ми-8». Внутри что-то сжимается — вдруг «моя». Тогда через минут сорок буду в Гардезе. И все по новой…

«Вертушка» уже близко, причем заходит прямо на эвакопункт. Неужто до такой степени повезло? Красиво так заходит, от солнца, только силуэт вижу. Волна пыли уже до нас добивает. Метров 20 до вертолета. Только завис он низко над землей и не садится. Странно…

Тут хозяин эвакопункта, повинуясь какой-то только ему понятной логике, хватает носилки и несется к вертолету. На бегу оборачивается и кричит что-то мне. Разобрать из-за рева движков ничего нельзя, но по инерции бегу за ним.