Андрей Щупов - Звериный круг

Ознакомительный фрагмент

— Сама, тварюга, сядешь! Вызывай! А мы подождем, чтоб не слиняла прежде времени.

— Да чего с ней разговаривать! — Вперед выскочил Шура. — Значит, стариков одиноких сдаешь, сучара?! — Первым же ударом ременной бляхи он раскрошил дверной глазок. — За памперсы, гнида, жизнями торгуешь!..

В дверь принядись молотить чем попало — каблуками, кирпичом, какой-то железной трубой. Попутно в лепешку расплющили почтовый ящик. Милицию Кашева вызывать не рискнула. Потому как суть дела, несомненно, уяснила. Дверь, хоть и железная, выстояла бы против такой оравы недолго, однако, пожалев соседей, усердствовать не стали. Раздумали лезть и на балкон, хотя тот же юркий Митяй уверял, что ему это проще простого — все равно как два пальца…

— А грохнешься — кому отвечать? — Шура показал Митяю кулак.

Посчитав, что в общем и целом внушение произвело результат, отправились восвояси, нечаянным образом сойдясь с прочими гуляками и мутными потоками влившись в единую заводь Центрального парка.

Шумела над головами листва, кто-то спал, кто-то продолжал бражничать.

Самые мудрые отчаливали домой. Но не в одиночку. Расходились группами — по три-четыре человека, наскоро приведя себя в божеский вид. Подобной предосторожности имелась причина. К парку съехалось не менее десятка милицейских «луноходов», и провоцировать представителей правопорядка не рекомендовалось. Впрочем, и последние вели себя вполне лояльно, косясь, но не задирая. К Валентину, облаченному в штатское, интереса и вовсе не проявили.

Домой он добрался взъерошенный и успокоенный. Домушники его не страшили. На домушников он плевал с колокольни, с Эмпайр-Стэйт-Билдинг и с Эйфелевой башни.

Тем более что и плевать уже было не на кого. Мужественные ВДВ разрешили проблему наилучшим образом. Правда, в замочную скважину он угодил ключом только с третьей попытки. Но жизнь не терпит халявы, за все, увы, следовало платить.

Дед вышел поглядеть на непутевого постояльца, кряхтя, покачал головой и пошел застилать постель. Прощаясь перед сном, сказал:

— И в кого вы такие слабенькие?

— В Карла Маркса, дед.

— А Маркс-то тут при чем?

— Так мы ж его потомки. Верные сыны и наследники.

— Ох, голова дурная! Ну, дурная! — Дед поправил на Валентине одеяло. — Маркс небось и не пил совсем. Книжки ученые писал. Когда ему было пить?

— А чего ж он тогда такое прописал? Я так думаю — спьяну трудился, не иначе.

— Тьфу ты! Типун тебе на язык! Раньше тебя б за такие слова живо в командировку спровадили.

— Кончились, дед, командировочные времена! Аллес цузамен!

— То-то и оно, что кончились. Распустили языки… — Дед сердито закряхтел.

— Я вот сегодня тоже про Бабеля брошюрку читал…

— Про бабеля? Ну ты, дед, даешь! Про бабелей в твоем-то возрасте!

— Дурень! Это ж фамилия!

— А-а… В смысле, значит, Бебель?

— Чего? Да нет, вроде — Бабель.

— Жаль. А то у нас улица есть. Имени Бебеля. Бабеля нет, а Бебеля — сразу за рынком. Вертлявая такая…

— Ты выслушай, ботало! Я ж про другое… Так вот, почитал я его и не понял, он — что, командир красный был или из бандитов?

— А есть разница?

— Дак есть, наверное…

Валентин задумался, а задумавшись, уснул. И снились ему Бабель с Бебелем — оба в голубых беретах, с аксельбантами, шагающие в обнимку по улицам революционного города. Не то Питера, не то Лондона. И толпы бритоголовых урок с праздничными транспарантами приветствовали славную парочку радостным матом.

Шипастые рокеры, понтуясь, потрясали раздвоенными пальчиками, и лупили вверх из автоматов братья угнетенные африканцы. Башня Биг-Бена отбивала полдень мерными ударами кремлевских курантов.

Глава 4

По экрану разгуливал Стивен Сигал, сжимая огромной лапой невероятных размеров огнемет. Дед, глядя на него, часто плевался:

— Тьфу ты, упырь какой! Руки до пояса, ноги — как галифе. Ох, бы шашечку мне, уж я бы там поработал! Всех этих клоунов на котлетки покрошил!

Валентин, морщась, отхлебнул рассола из банки.

— Больно ты суров, дед. Это ведь боевик. Американское кино. Добро побеждает зло и все такое прочее…

— Что-то не выглядит этот мордоворот добрым! — Дед фыркнул. Склонившись над столом, широким носом поочередно принюхался к кастрюлькам. — Видал, чего сготовил? Не хуже любой кухарки!

Валентин отвел взгляд в сторону.

— Что нос ворочаешь? Нутро бурчит? А зря, между прочим! Щи — хор, каша — хор, а чай… Вот чай, кажись, подкачал. Басурмане, должно, делали.

— Чай — смесь турецкого с грузинским.

— Я и говорю: басурмане. Смесь… — Дед с усмешкой покосился на Валентина.

— Чай — это чай, а смесь — это смесь, смекаешь разницу?

Валентин промычал что-то неразборчивое.

— Ломит голову-то, гулена?

— Да вроде полегче уже.

— А я вот в твои годики самогонки стаканов пять мог оглоушить под праздничек. И наутро вставал свеженький! Что ставили на стол, то и наворачивал., Да потом еще на работу — в цех кузнечный бежал!

— Время, дед, было другое. Вода, воздух, никаких тебе гербицидов.

— Это верно! Никакой такой экологии мы знать не знали. Жили себе и не жаловались. — Дед ткнул в кнопку и погасил телевизор. — Не пойму я эти нынешние передачи. Боевики, стрельба, убийства. И народ-то стал какой-то больной.

Вчерась про какого-то кутюрье рассказывали. Зачем, спрашивается? Я вот знать не знаю, кто они такие, эти самые кутюрье. Знаю только, что все они старики, а профессия ли, нация — это без понятия.

— Кутюрье — это, — Валентин задумался, — это те, что наряды сочиняют.

По-моему…

— Вот именно, по-твоему. Потому как те, что наряды сочиняют, портными зовутся.

— Да? А модельеры тогда кто такие?

Дед шумно и с некоторой даже свирепостью хлебнул из чашки.

— Это, Валька, все чепуха! Не об том думать надобно. Ты вот мне другое объяснил бы, что лучше — социализм или капитализм? То есть, значит, когда жулье снизу или когда жулье сверху?

Валентин рассмеялся:

— Не знаю, дед. Пожил бы годок в загнивающих краях, может, и сумел бы рассказать.

— А я вот не жил, но знаю. От человека все зависит! — Дед со значением поднял перед собой ложку. — От самого нашего нутряного! А то, что вокруг, это так — для обмана глаза.

— Ну уж… Как же тогда со свободами быть?

— А никак. Мы ведь их сами себе придумываем. Каждый — свою собственную. — Дед постучал себя ложкой по голове. — Вот щи с кашей, к примеру! Для меня они и в Америке щами с кашей останутся. И ложку я так же облизывать буду!

Спрашивается, чем же тут хуже?

— Это совсем другое! — А вот и не другое! Тебе плохо, и ты рассольчик наш русский пьешь. А в холодильнике у тебе торт недоеденный. Тоже небось из Америки. Чего ж ты им не лечишься?

Победно хихикая, дед поднялся.

— Посуду — твоя очередь мыть. А я к корешам своим прогуляюсь. Может, «козла» забьем. Смотри, не забудь про посуду-то.

— Я ж и не ел даже.

— Это уже, Валек, твои заботы. Я все честно сготовил. Полный столовый комплекс!

— Ладно! Вымою…

Уже на пороге дед неожиданно обернулся:

— Помяни мое слово, Валя, конец близится. Полный. Потому как подмяли русского мужика. Без всяких рогатин.

Тунгусский-то метеорит раньше, оказывается, Филимоновским звался. По имени крестьянина, значит, который его первым увидал.

— Да ну?

— Точно тебе говорю. В журнале сегодня прочитал. Спрашивается, чего ж теперь тунгусов приплели?..

* * *

Дома не сиделось, и он выбрался на улицу. Скамейка, обычно занятая старушками, на этот раз пустовала. Плюхнувшись на протертые до древесных волокон доски, Валентин кинул в сторону двора тусклый взгляд… Настроение было паршивым. Он давно заметил: когда на душе мерзко, то и воспоминания приходят не из приятных. В тот весенний день на центральной площади города собралось около сотни человек. «Остановим войну в Чечне!» — было торопливо написано фломастером на плакатах из ватмана. Партия «Яблоко» и группа правозащитников собирала студенческий антивоенный митинг. Валентин слушал ораторов с интересом. Он сам недавно вернулся из Чечни и недоумевал, как можно, так люто ненавидя русских солдат, так много и красиво говорить о репрессированных чеченцах.

Валентин выступать не рвался, только досадовал, что пропали лекции, что зря он поддался на доводы старосты и приперся сюда. А выступить все же пришлось. Все тот же староста группы Прибавкин вытащил его к микрофону чуть ли не под локоть. «Ты же там служил, так расскажи, что видел», — шумно дышал он у его плеча, подбадривая тычками в спину. Валентин умел биться на ринге и вырываться из окружения, но силе толпы он ничего не мог противопоставить.

Говорил он волнуясь и сбивчиво, его перестали слушать через полминуты, едва разобрали, куда он клонит. В толпе шикали и свистели, наконец окончательно потерявшегося Валентина зачинщик Прибавкин сумел утащить от микрофона.