Джеральд Сеймур - Бомба из прошлого

Немногое осталось в памяти со школьных дней, но эти строчки врезались крепко.

— В двенадцать-тринадцать лет меня записали в «нарушители дисциплины», обвинили в том, что я «оказываю негативное влияние». Несколько раз учителя били меня, но чаще просто отправляли домой. И каждый раз бабушка возвращала меня в школу. Она учила выживать, и я учился драться. Драться — это посмотреть противнику в глаза и дать ему понять, что ты не боишься — не боишься проиграть, не боишься боли, не боишься ничего. И пусть он больше тебя и сильнее, ты должен выискивать его слабости и использовать их для победы. Когда учитель бил меня, я шел ночью к его дому, разбивал окно и поджигал дверь. Я слышал, как кричит его жена и плачут дети, и знал, что утром он будет заискивать передо мной и вежливо улыбаться. Если кому-то из старших ребят не нравилось, что я отнимаю деньги у их знакомых, приходилось драться. В драке в ход идет все — ботинки, кулаки, ногти, зубы. Я никогда не проигрывал. И те, кто видел, что верх всегда за мной, переходили на мою сторону. Дети приносили деньги — крали у родителей, — и я брал их под свою защиту. У меня было много денег и только один знакомый еврей, Иосиф Гольдман. Он и распоряжался моими деньгами.

В темноте, убаюканный ровным ходом машины, Кэррик вдруг понял, что не только он живет двойной жизнью, но и Ройвен Вайсберг тоже.

— Если занимаешься бизнесом, ты должен постоянно его расширять. Стоять на месте нельзя. В Перми, в районе, где жила бабушка, я создал первую свою империю, и тот район стал полем битвы. Я создавал собственную «крышу» и переманивал под нее торговцев, которых крышевали другие. Бабушка всегда помогала мне: перевязывала и накладывала швы, делала то, что умела. Ни разу я не пришел домой, чтобы рассказать ей о поражении. Она бы презирала меня, если бы я отступил или проиграл. Потом была армия. Пришлось несладко. Мне крепко доставалось, но я никогда не плакал и никому не жаловался. В армии я тоже занимался бизнесом, покупал и продавал и каждую неделю отправлял деньги Иосифу Гольдману, который остался на гражданке, потому что у него обнаружилось плоскостопие. В армии бизнес шел хорошо. Я продавал оборудование со складов, а покупал наркотики. Даже старшие офицеры обращались ко мне, когда требовалось что-то достать, а я мог достать все и контролировал рынок. Отслужив, я вернулся в Пермь. Ты слушаешь, Джонни? Интересно?

Ложь, объединявшая их, скрывала одиночество, изоляцию и недоверие. Кэррик мог бы спросить, куда они мчатся, к какой цели так отчаянно спешат, но не спрашивал. Он уже знал, какой сильной может быть боль одиночества, боль от осознания своей полной изолированности от людей, невозможности кому-либо довериться, завести друга.

— После возвращения из армии мне пришлось заново восстанавливать свое положение в Перми. Снова пришлось драться, но победа осталась за мной. Прежде чем браться за что-то, я всегда советовался с бабушкой. Мне удалось взять под свой контроль самый большой пермский рынок, что было огромным достижением для еврея. Тогда же ко мне пришли Виктор и Михаил. Я понял, что в Перми делать больше нечего, и уехал. Бабушка, Иосиф Гольдман, Михаил и Виктор уехали со мной. В Москве все повторилось. Никто не хотел допускать к бизнесу чужака, но потом противники поняли, что я не отступлю, и предложили компромисс. Им уже не хотелось воевать. В бизнесе, Джонни, нельзя расслабляться, отдыхать в тенечке и посматривать на все со стороны. Ты должен бежать — все быстрее и быстрее. Из Перми в Москву, из Москвы в Берлин. Бежать и не останавливаться. Понимаешь, Джонни?

Джонни понимал, что проникается симпатией к сидящему у него за спиной человеку, делящемуся с ним своим одиночеством и ищущему у него доверия. И, как ни странно, он не хотел терять его доверие.

Город с важностью носил им же самим некогда присвоенный титул «Ворота в мир» и мог похвастать крупнейшим и самым современным контейнерным портом. Гамбург стоял на реке Эльба, в шестидесяти пяти милях от Северного моря. Отсюда флотилии грузовых судов отправлялись во все точки планеты.

Прилетев из Белграда в Мюнхен, он доехал на такси до железнодорожного вокзала и купил билет до Кельна, откуда затем уже ночным поездом добрался до Гамбурга. День только начинался. Повисший низко туман сдерживал наступление утра, с серого неба падал дождик, но Ворон шел открыто, не прячась. Инструкции и график, исполнять и соблюдать которые требовалось неукоснительно, выдали раньше, и он четко им следовал. Удаляясь от Хауптбанхоффа, Ворон пересек пустынную площадь, на которой только-только разворачивались продавцы цветов и торговцы фруктами и овощами. На Штайнштрассе он, как и требовалось, свернул налево.

Машин на улицах было немного, так что призыв к первой молитве не заглушили ни рев двигателей, ни полицейские сирены. Заметив возвышающийся над каминными трубами минарет, Ворон взял курс на него. В каком-то смысле мечеть была его ориентиром. В ней молились люди, направившие затем самолеты на Башни-Близнецы и Пентагон. Думая о них, он устыдился собственной слабости и нерешительности, но тут же отогнал эту мысль. Мир не остановился, и началась новая война. Многие погибли, многие оказались за решеткой и в камерах пыток. Держа в голове схему маршрута, Ворон свернул к нужному дому, подошел к двери и нажал третью из семи кнопку сверху.

За дверью откашлялись и попросили назвать себя.

Он произнес нужное слово в спрятанный под решетку микрофон.

Щелкнул замок. Дверь открылась.

Ворон поднялся на площадку третьего этажа, подождал, пока откроется еще одна дверь, и вошел в квартиру.

Пожилой мужчина нерешительно спросил, как прошло путешествие.

Он ответил, что все прошло хорошо, и в знак благодарности за внимание склонил голову.

Его уведомили о достигнутой договоренности: переводе облигации стоимостью в один миллион американских долларов в один из банков Лейпцига, которая после введения кодового числа будет переведена на счета, открытые на имя двух русских, Олега Яшкина и Игоря Моленкова. Еще одна сумма, размером уже в десять миллионов долларов, поступила на счет для выплаты некоему Ройвену Вайсбергу, также гражданину России.

Платежи эти могли быть осуществлены для заключения сделки по купле-продаже некоего устройства, удостоверить возможности которого надлежало специалисту.

Ворон добавил, что необходимую проверку проведет квалифицированный эксперт.

Мужчины обменялись рукопожатием, обнялись, расцеловались, и Ворон снова оказался на улице, все еще окутанной туманом, поднимающимся от озера Бинненальштер, канала Оберхафен и реки Эльбы.

Усталость после бессонной ночи давала о себе знать. Тяжело, едва волоча ноги, Сак брел в сторону от Хауптбанхоффа. Во внутреннем кармане лежал британский паспорт — его пришлось предъявить перед посадкой на поезд Брюссель — Кельн, выписанный на имя Стивена Артура Кинга. Другим паспортом, согласно которому он являлся гражданином Пакистана Сиддиком Ахмедом Хаттабом, Сак воспользовался на вокзале Сент-Панкрас, откуда выехал накануне вечером. На площади, укрытые от дождика полосатыми навесами, уже стояли киоски, торговавшие цветами, фруктами и овощами.

Он, конечно, мог бы улететь из Бирмингема прямиком в Гамбург, но те, кто планировал маршрут, такой вариант запретили. Из Лондона Сак выехал последним, ночным, поездом и потом долго, трясясь от страха, сидел на вокзале в Брюсселе. Огромный зал погрузился в полумрак, и только кое-где оставались островки света, на одном из которых и сосредоточились немногочисленные пассажиры. Сак не совсем понимал, почему ему не разрешили лететь. Освещенный участок представлялся неким оазисом безопасности. В полутемном вагоне с жесткими сиденьями компанию ему составили несколько студентов и парочка старичков.

На рассвете, когда оконные стекла перечеркнули косые ленты дождя, поезд доставил его в Гамбург.

Путь от поезда до выхода в город — по вокзальной платформе, потом по ступенькам на длинный, нависший над рельсами мост, — к серому утру, торговым палаткам и стоянке такси стал худшим этапом всего путешествия. Страх не покидал его ни на минуту, оживая каждый раз при воспоминании о визите на виллу в пригороде Кветты. Ту самую виллу, в саду которой он так неосторожно, так глупо, по-мальчишески, распинался о своей роли в структуре ядерного центра, находящегося в Олдермастоне. Его слушали внимательно и уважительно. Выходя наконец к свету, к широкой площади и уличному шуму, Сак понял, что его свободой распоряжаются теперь другие, те, с кем он познакомился в Кветте, те, что назвали его имя, те, что встали на его пути из школы домой, та молодая женщина — не в традиционной арабской одежде, а в облегающих джинсах, маечке и куртке «пуффа», с помадой на губах и крашеными волосами, — что вручила ему билеты, те, кого он еще не встречал. Их было много, тех, кто знал его имя и принял решение отправить его в это путешествие.