Крик болотной птицы - Александр Александрович Тамоников

Как Лысухин очутился в этом сарайчике, он и сам того не знал. Вернее сказать, не помнил. Придя в себя, он с недоумением осмотрелся, ощупал стены, посмотрел на потолок. Стены были холодными, покрытыми мхом, потолок — дырявым, сквозь прорехи в сарайчик проникали тонкие солнечные лучи. Значит, был ясный день. Один лучик то и дело норовил заглянуть Лысухину в глаза, и капитан несколько раз автоматически пытался смахнуть его с лица, но потом понял, что это невозможно, и отодвинулся в сторону.

Сейчас для Лысухина было главным понять, может ли он двигаться. Для начала он осторожно притронулся к ране на боку — кровь, похоже, перестала течь из раны. Хорошо это было или плохо, того он не знал. Он попытался встать, и это ему удалось, но едва только он встал, у него сразу же закружилась голова, потемнело в глазах, и если бы он не оперся рукой о стену, то наверняка упал бы. Но Лысухин не упал, он удержался на ногах. Качаясь, он стоял и был похож на младенца, который только лишь учится делать первые шаги. Именно такое сравнение и пришло ему в голову, и Лысухин невольно усмехнулся этой своей мысли. «Ничего, — подумал он. — Вот я сейчас соберусь с силами и пойду дальше… Лучше, конечно, дождаться темноты — в темноте оно сподручней… Попить бы сейчас, и тогда все будет замечательно… А интересно, что это за сарайчик? И как я в нем очутился?.. А попить надо бы…»

Ложиться он не стал, но и стоять у него сил не было. Он осторожно сел, прислонился к стене и закрыл глаза. Есть ему не хотелось, а вот пить — просто-таки до умопомрачения. Чтобы отвлечь себя от мысли о воде, он попытался думать о чем-то постороннем и приятном. Неожиданно ему вспомнилась та передовая трактористка из довоенного подшефного колхоза и то, как он пытался уговорить ее разделить с ним ложе на ночном сеновале. Ах, сколько же сил он потратил на уговоры, сколько остроумия, сколько слов! И уговорил-таки! Хорошей оказалась эта трактористочка, теплой и нежной. Он обещал к ней вернуться с самыми серьезными намерениями, и обязательно вернулся бы, если бы не война. Где она теперь, та трактористочка, помнит ли она о Лысухине?..

Неожиданно раздался скрип, и этот скрип вернул Лысухина к действительности. Что это там скрипит, почему скрипит? Может, это явились немцы по его душу? Выследили и явились?.. И ему сейчас предстоит принять последний бой? Да вот только каким таким способом? Ведь нет у него никакого оружия, да и подняться он может с трудом…

Но это оказались не немцы. Это был вполне себе мирный старичок с вилами в руках. Он явно не ожидал увидеть в сарае Лысухина, а потому, увидев его, испугался. И даже подался назад от испуга и удивления.

— Тише, отец, тише… — слабым голосом произнес Лысухин. — Не бойся… Свой я… Ты уж извини, что я в твоем сарайчике… Ведь это же твой сарай?

— Ну да, — опасливо ответил старик. — Сарай-то мой… А ты-то кто такой?

— Ранили меня, — ответил Лысухин. — Пить очень хочется. Ты бы дал мне попить, отец…

Старик ничего не ответил, повернулся, вышел и вскоре вернулся с кружкой. Он опасливо протянул Лысухину кружку с водой. Лысухин жадно отпил половину и поставил кружку рядом с собой.

— Спасибо, отец, — сказал он. — Ты-то сам кто такой?

— Здешние мы, — ответил старик. — Хутор здесь.

— Понятно, — сказал Лысухин, невольно прислушиваясь к самому себе. Его мутило и качало, земля, казалось, сама приближается к нему и пытается поглотить его, растворить в своем непостижимом, безвозвратном чреве. — Хуторские, стало быть… А я раненый. Подстрелили меня по нечаянности. Из лагеря я бежал, который в Астаповичах… Далеко отсюда до Астаповичей?

— Не меньше десяти верст, — ответил старик.

— Во как, — безучастно произнес Лысухин. — Не меньше десяти верст… А что, немцы в хуторе есть? Или, скажем, полицаи…

На этот вопрос старичок отчего-то долго не отвечал. А затем сказал:

— Есть. Полицаи… С утра наехали — целая орава. Кого-то ищут… Шарят по домам да по сараям. Того и гляди, доберутся и сюда. А ведь доберутся, — тоскливо произнес старик. — Сарайчик-то хотя и на отшибе, а все равно — доберутся. А у меня старуха. И дочь с внуками…

Больше старик не сказал ничего, да больше ничего и говорить-то было не нужно. Все было понятно и без того. Коль полицаи доберутся до сарайчика, то обнаружат в нем Лысухина. А коль обнаружат Лысухина, то худо придется и самому старику, и его старухе, и дочери с внуками, и всему хутору. Вот такой, значит, получается расклад — четкий и понятный.

Обо всем этом Лысухин думал так, будто он размышлял сейчас не о себе самом, а о ком-то постороннем, о ком-то, кто к нему не имеет никакого отношения. По сути, это были размышления о собственной смерти, но даже это Лысухина сейчас не пугало. И неизвестно, что тому было причиной — характер ли капитана, полученная ли им рана, подспудное ли осознание того, что сейчас война, а он солдат, и, значит, пока он жив, ему надо воевать и надо побеждать.

— Не волнуйся, отец, — сказал Лысухин. — Я сейчас уйду из твоего сарая… Все будет хорошо. Разве я не понимаю… Вот только помоги мне подняться, а то что-то я совсем ослаб…

Старик суетливо подбежал к Лысухину и помог ему встать.

— Спасибо, отец, — улыбнулся Лысухин. — Коль я встал, значит, еще повоюю… Ты вот что… Ты одолжи мне свои вилы.

— Вилы? — удивился старик.

— Да, вилы, — подтвердил Лысухин.

— Вот. — Старик поднял с земли вилы и сунул их в руки Лысухину. — Бери, коль уж они тебе так нужны…

— Очень нужны, старик, — сказал Лысухин. — Без них какой же я боец… Ты вот что. Выгляни-ка из сарайчика да посмотри, нет ли поблизости этих гадов-полицаев.

Старик приоткрыл двери и осторожно выглянул.

— Вроде как не наблюдается, — с сомнением произнес он. — Где-то вдалеке шумят, а так, чтобы поблизости не видно.

— Тогда я пошел, — сказал Лысухин. — Ты, батя, извиняй меня за беспокойство. Сам небось понимаешь — война.