Горе Побежденным - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

Лава вдруг улыбнулся.

— Это дело почти личное, и приказывать я не буду. Но если найдутся охотники, то лишними не будут.

* * *

Ночное небо над пустыней почти всегда чистое и звездное. Мертвая тишина и прозрачная плотная чернота.

«Не самое лучшее место для вылазки», — подумал Лава, осматривая тех, кто вызвался пойти с ним. Добровольцев, к его удивлению, нашлось немало. Люди устали от напряжения и бесконечной гонки, а возможность покончить со всем одним ударом многим пришлась по вкусу.

Пройдясь вдоль ряда, Лава насчитал одиннадцать. «Столько не надо, — произнес он про себя. — Достаточно будет троих».

Среди тех, кто вызвался, стояли три гавелина, и Лава уже собрался остановиться на них, но тут его взгляд зацепился за лицо Джэбэ, и он задумался. Степной князь — единственный, кто пришел из десятников. Брать его было бы неправильным с точки зрения рациональности — с рассветом он будет нужнее для обороны холма. Но тут вдруг вспомнился его вопрос, кто пойдет, и Лава понял: Джэбэ уже тогда все для себя решил. Не взять его сейчас — значит, обидеть не на шутку.

«Вот гордец чертов!» — выругался про себя Лава и, отобрав двух гавелинов, остановился перед Джэбэ.

— Ну что, князь, земной славы тебе уже мало — хочешь с темной силой сразиться?

В глубине темных глаз венда Джэбэ разглядел затаенную насмешку и высокомерно вскинул голову:

— Мне славы хватает — просто боюсь, без меня ты не справишься.

— Ну-ну! — Лава миролюбиво хлопнул степняка по плечу. — Тогда собирайся…

Он повернулся к остальным.

— А вам, друзья, спасибо, но троих мне хватит. Тайное дело шума не любит.

Когда все разошлись и рядом остались только азар да отобранные гавелины, Лава придирчиво оглядел всех.

— Кольчуги, мечи, сабли оставить в лагере. — Он резко пресек попытку Джэбэ возразить: — Если попадемся, то все равно не поможет, а вот случайное звяканье выдаст с головой. С собой берем только ножи. Все, пока отдыхайте. Я сам всех соберу, когда придет время.

* * *

Почти до самого выхода Лава следил за лагерем сардов, отмечая каждый костер, сколько людей с какой стороны сидит. Все это надо было привязать к заметным даже в ночи ориентирам, чтобы не промахнуться. Он хорошо знал, как меняется любой облик в темноте, особенно если двигаешься ползком и смотришь на все снизу-вверх.

«Шанс, если и будет, то только один, — сказал он самому себе. — Предусмотреть все невозможно, но постараться надо».

Вышли часа за три до рассвета, обошли лагерь сардов по широкой дуге и подобрались почти к самым кострам с противоположной стороны. Отсюда, рассудил Лава, они меньше ждут неприятностей, да и место, где лежит колдун ближе. Он полз первым, за ним двигались гавелины, и их Лава не слышал совсем, а вот замыкающий цепочку Джэбэ заставлял его недовольно морщиться.

«Князя придется оставить здесь, — мысленно выругался сотник, в очередной раз услышав шуршание позади. — Рожденный в седле ползать не может».

Шагах в пятидесяти от крайних огней он замер и приподнял голову. Несколько секунд, и слева из темноты блеснули глаза гавелина. Лава лишь молча указал на чернеющий в отсвете костров силуэт, и гавелин так же бесшумно вновь растворился в ночной пустоте.

Затаившись, сотник следил за движением гавелина и не переставал восхищаться. Даже ему с его волчьим зрением с трудом удавалось не потерять среди камней ползущее тело.

Вот страж развернулся и двинулся в сторону замершего охотника. Наметанный глаз Лавы четко отмерял дистанцию броска. Шаг, еще один… И вдруг во тьме тягостно завыл пустынный волк. Сард инстинктивно повернулся, и в тот же миг у него за спиной поднялась тень. Короткий, без замаха удар, и клинок вошел точно в сердце, а жесткая ладонь зажала хрипящий рот.

Жестом оставив Джэбэ на месте, Лава кивнул второму гавелину и пополз вперед. 'Третий костер от большого камня и второй от стреноженных лошадей, — повторив про себя ориентир, он нашел нужный. Там, как и прежде было, трое. Один, по всей видимости охранник, кемарил, сидя у огня, а двое лежали рядом, кутаясь в попоны. Кто второй, Лаву не волновало, колдун — он знал точно — тот, кто ближе к нему.

Гавелины двинулись в обход, их задача — убрать охрану и второго, если проснется. Главную цель Лава взял на себя.

В полной тишине он дождался, когда за спиной дремлющего охранника мелькнула черная тень, и бесшумно пополз к костру. В отсвете пламени блеснул нож, и Лава уже приготовился к броску, но занесенный клинок вдруг замер. Остановилась рука гавелина, сард застыл с распахнутыми в ужасе глазами.

Не сразу осознав, в чем дело, первое, что подумал венд: «Почему нет крика?», — и только потом увидел, что мир вокруг изменился. Посерел, что ли. Исчезла плотность ночной темноты, исчезла желтизна огня, и даже земля под ним стала какой-то блеклой и вязкой.

«Чертовщина!» — пронеслось у Лавы в голове, когда он понял, что дым больше не поднимается к небу и в воздухе нет ни единого звука: ни потрескивания дров, ни храпа спящих — ничего. Напрягшиеся для рывка мышцы требовали действия, но Лава не двинулся с места. Интуитивно он уже понял, в чем дело, и, не сводя глаз с лежащего колдуна, лишь ждал подтверждения своей догадке.

Словно услышав его мысли, колдун приподнялся и, повернувшись, посмотрел венду в глаза. Этот взгляд заставил вздрогнуть даже видавшего виды Лаву. Пустые глазницы на обтянутом высохшей кожей лице горели бездонной гипнотизирующей чернотой.

«Ждал, значит! — екнуло у венда. — Ждал, что я приду за ним». Только сейчас он заметил, что тело колдуна как лежало, так и продолжило лежать на земле. Его взгляд метнулся от встающего на ноги чудовища к спящему шейху, и Лава в момент осознавал, что навстречу ему движется не человек.

Венд попытался встать, и только сейчас понял, что его тело замерло также, как и все остальное, а в сером мире живет только его разум. «Мое сознание здесь, в мире смерти, а тело осталось там, за чертой, — мелькнула встревоженная мысль. — Сознание само себя не защитит, а у нашего „друга“ явно дурные намерения».

Подтверждая опасения, из складок серого бурнуса вынырнула иссохшая рука. Длинные пальцы с поломанными гнилыми ногтями сомкнулись на рукояти каменного, отливающего черными гранями клинка.

Лава не был бы самим собой, если бы даже в такой ситуации не отметил: