Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

хватало и обсуждение дел в лагере Шмидта из купе не выветривалось.

Раскрывая две центральные газеты разом, Семен Павлович перекликался со Степаном Павловичем:

– «Пароходами в прибрежные арктические районы доставляются самолеты. На «Смоленск» погружено 7 самолетов. Пилоты: Молоков, Каманин и другие». Все портреты представлены. «Из Хабаровска на помощь челюскинцам вылетает Водопьянов. Решено отправить на Север еще один пароход «Сталинград» с самолетами летчиков Доронина, Липпа и Галышева».

– «Из СССР в Америку выехали летчики Ушаков, Слепнев и Левоневский – для того, чтобы с аэродромов Аляски разведывать обстановку, искать затерянных среди льдов челюскинцев. Во Владивосток направлены два дирижабля «СССР В‐2» и «СССР В‐4». Спешно ремонтируются ледокол «Красин» и ледорез «Литке», которые также должны пойти на помощь экспедиции Шмидта».

– Вот-вот, про американцев мое любимое, – встревала товарищ Прокудина. – Хороший появится перспективный ход для них: мол, они спасают терпящих бедствие, в то время как советское правительство от них отвернулось! Так и будет, вот увидите, если эти чертовы янки смогут обнаружить их первыми, опередят наших водопьяновых.

Семен Павлович возражал:

– Даже если наших пилотов опередят, я слышал от проверенных людей, с полной уверенностью могу сказать, что Шмидт уже распорядился: «В американский самолет не сяду, даже если буду погибать!»

Мужчина обвел собеседников довольным взглядом: «Знай наших!»

Ксеня тихо заметила:

– А я думаю, неважно, чьи самолеты прилетят первыми, главное – спасение жизней.

– Материнский инстинкт в вас говорит, дорогая, – опустила ей ладонь на колено товарищ Прокудина и тепло улыбнулась: – Это пройдет, по мере того как ваши дети станут взрослеть, превращаясь из милых ангелочков в проказников-бесенят.

– А здесь самое интересное! – хлопнул ладонью в газетный лист Степан Павлович. – Обзор зарубежной прессы. Что тут о нас врут? «Германская «Фёлькишер Беобахтер» пишет: «Операция по спасению проводится слишком поспешно и без плана». Обозреватель предложил не поддерживать с советским лагерем радиосвязи, ибо она вселяет надежды, которые потом не осуществятся. Терпящие бедствие обрадуются понапрасну, а помощь к ним в итоге так и не придет».

– Жалкие лгуны! Нацисты! – разгорелось от злобы лицо Семена Павловича.

– Датская «Политикен» поспешно напечатала некролог, посвященный Шмидту: «Умер, как герой, чье имя будет в списке завоевателей Севера».

– Эти еще торопыги куда лезут со своей скоропостижностью? – возмутилась товарищ Прокудина.

– Злорадствуют, – снова, не повышая голоса, пояснила Ксеня.

Ее в этой суматохе не услышали – выуживали новые пасквили и журналистские слухи:

– А вот англичане! – объявил Семен Павлович. – «Бернард Шоу, побывавший в СССР три года назад, высказался: «Русские удивительный народ, даже катастрофу способны превратить в триумф». С этим сложно не согласиться, ведь «героический поход», заявленный на весь мир, грозит кончиться фиаско. Корабль в порт не пришел, затонул. Вокруг спасательной операции шума больше, чем вокруг самого похода».

– И снова наши «друзья» американцы! – ерничал Степан Павлович. – «Помощь от правительства Соединенных Штатов не отвергается советской стороной полностью, среди пилотов, участвующих в спасательной экспедиции, два американских бортмеханика. Однако холодность советских властей в отношении предложенной нам помощи порождает в Америке легенду о пароходе с тысячей заключенных, который шел в хвосте у «Челюскина» для разработок свинцовых копей на Чукотке. Существует ли этот пароход или нет, затонул ли он вместе с «Челюскиным» или пока еще выжил, какова его дальнейшая судьба – все это пока остается загадкой».

Ксеня прикрыла лицо руками, чувствуя свои полыхавшие щеки, подумала: «Неужели и мой Боря занимается этаким противным словоблудием? Невообразимо грязная профессия… Раньше я этого не замечала».

Никто из соседей не обратил на нее внимания – продолжали хаять заокеанских «партнеров» и выгораживать свою сторону.

– Челюскинцы не чувствуют себя обреченными, поддержка нашей страны велика! – доказательно тыкал пальцем в печатные строки Семен Павлович. – Качалов перед каждой репетицией спрашивает у актеров: «Как там в лагере Шмидта?»

Торжествовал и его коллега:

– И снова иностранцы: «Неудобно произносимое «Челюскин» заиграло на всех языках мира! Эти русские чувствуют себя на Севере так же комфортно, как и у себя дома!»

– Вот вам, брехуны, вот вам! – не сдерживалась товарищ Прокудина.

Семен Павлович оставил газету, из него полилось через край:

– «Челюскин» прославил страну на весь мир! Все равно если бы летательный аппарат Циолковского поднял в стратосферу первого советского человека.

Ксеню эти настроения в общий водоворот не вовлекали. Она оставалась печальна и молчалива. Соседи, наоборот, продолжали шерстить прессу.

– А вот интересная заметка, – заговорил Степан Павлович сдержаннее. – «В московском загсе зарегистрированы дети с новыми именами: Оюшминальда, что значит: Отто Юльевич Шмидт на льдине; Лагшминальд – лагерь Шмидта на льдине; Лагшмивара – лагерь Шмидта в Арктике».

– Последнее имя отдает каким-то индийским божеством, – заметил Семен Павлович.

– Бедные дети, – тихо вымолвила Ксеня.

Сказанного ею соседи снова не различили. Она подумала про себя: «А отчества какие будут у их детей – корявые и ужасные».

Ксеня машинально произнесла несколько раз подряд свое отчество. Последние месяцы она все больше замечала в себе появившиеся странности вроде этой – внезапное, ничем не объяснимое проговаривание собственного отчества. Всплыл в памяти отец, последний день его жизни, а вслед за этим – похороны…

Тихое кладбище в середине мая. Даже птицы над ним летают робкие, поющие редко и вполголоса. Они прячутся в высоких деревьях над старыми могилами, молча скачут с ветки на ветку. Могилу отцу вырыли на краю кладбища, у кирпичной ограды. За этой оградой и зарослями сирени внезапно врезал хрип граммофонной трубы. Птицы испуганно шарахнулись на своих ветках. В наваленную кучу рыхлого суглинка впивались штыки лопат, ловко закидывали свежий гроб. Женщины перестали тихо плакать, над могилами несся веселенький американский фокстрот, пела труба с сурдиной. Старший брат Ксени недовольно вздернул голову, словно отыскивая за кулисами сирени бунтарский дом и несчастных его жильцов, вынужденных жить в постоянной скорби и солидарности с посетителями города мертвых. Вмешательства не потребовалось, иглу убрали с пластинки, фокстрот оборвался на полутакте. Вновь стали слышны естественные звуки кладбища: тихие всхлипы, спорое шарканье лопат, шуршание земли. В глубине кладбища, в самом его сердце, на ветру скрипел старый ствол, словно негромко плакал младенец.

«Наш с тобой младенец, Боря. Наш с тобой нерожденный младенец», – уныло думала Ксеня, глядя в окно на заснеженные кедры и поглаживая себя по округлому животу.

21

День в ледовом лагере челюскинцев был наполнен тяжелой рутиной: ремонтировали и утепляли палатки, достраивали жилые бараки, из подручных средств оборудовали камбуз, заступали дежурными по кухне. Продолжалась научная работа. По-прежнему специалисты, включая Шмидта, читали лекции. Лагерь обзавелся клубом и баней.

Сутки напролет, почти не замолкая, пыхтела «кухня дяди Саши», как любовно прозвали камбуз, где всеми делами управлял