Эльмира Нетесова - Вернись в завтра

— Как так? А ты на что? — изумилась Серафима.

— Я при чем?

— Ты, дед! Стало быть обязан помочь своим!

— Ну и стерва! Я обязан? С чево хвост растопырила? Хто мне подмог в ссылке?

— Мы то чем могли? Кроме картохи с капустой ничего не видели! Хуже нищих живем! — завыла в голос.

— Подбери сопли! Я ли тебя не ведаю, геморрой облезлый! Шурши на двор! Забери с багажника машины харчи. А денег не клянчи, едино не дам на пропой! — насупился человек.

— Какой пропой? Мы всякую копейку нынче собираем дитенку. На пеленки и распашонки, на горшки и соски, на одеялку и клеенки. Расходов предстоит тьма! — сетовала баба. И снова мужика обобрали до копейки. Человек решил больше не приезжать в деревню. Но… Бабье само приехало в город уже с Тонькой на руках. Сказали, что решили показать ему внучку. Выговорили, мол, на родины ничего не подарил малышке.

Девчонка и впрямь была, как кукла. Она улыбалась Петровичу, хватала его за нос и уши. Налила ему на колени и агукала на весь дом.

И снова мужик оттаял, дал денег. И только после этого вспомнил и спросил:

— А где же Ванька? Иль без него приехали?

— Прогнали мы его насовсем. Спасенья не стало. Каждый день пил и дрался, грозил всех поубивать и с топором гонялся. Мы даже участкового звали.

— Зачем? Или сами не могли разобраться? — нахмурился человек.

— Поговори с таким, ежли у него в одной руке топор, в другой вилы!

— Ладно! Сам приеду разберусь. Он дочку видел тот папаша?

— Конечно, да спьяну сбуровил, будто она вовсе не от него. И алименты платить отказался, зверюга безмозглый…

Петрович и впрямь приехал в деревню. Сыскал Ивана, попросил его выйти во двор для разговора, не хотел заводить неприятную тему при родителях бывшего зятя. Но те, узнав, кто приехал, мигом к столу потащили:

— Мил человек, мы ж хотели давно с тобой повидаться и поговорить при Катьке, чтоб ни за глаза, и не могла б отвертеться от своей шкоды.

— А что случилось? Мне дочка жаловалась, будто Иван все время пил и бил ее. Я сам синяк у ней узрел, когда Катька беременной ходила. Потом с топором и вилами гонял бабу! Это што, чья шкода? — взялось лицо пятнами.

— Петрович! За день до свадьбы застал Ванька Катьку на ее чердаке с Микитой-кузнецом. У ево портки на коленках болтались, а она и вовсе без трусов с задранной юбкой валялась совсем пьяная. Он хотел с концом уйтить, да Катька, проспавшись, прискочила ночью. Клялась, божилась, что ничего промеж ней и кузнецом не было. Обещалась, став женой, верней собаки жить и Ваньку любить до гроба, единственного. Ну, тот и развесил ухи, поверил, — говорил старик.

— Она ж, чума рогатая, ужо через неделю со свинарем схлестнулася. Ваня кнутом ее домой пригнал. Катька в ноги ему упала. И сызнова простил. Опосля над нашим сыном вся деревня смеяться стала, и все говорили, что наш малыш полдеревни отцов имеет. В кажном доме он свой, — тарахтела баба.

— Иван! Почему ты пил и не приносил жене деньги на жизнь? — хмуро спросил Петрович.

— Ну я же не полудурок вконец! Поначалу отдавал до копейки, а они с тещей все пропивали. Тогда я перестал отдавать получку. Сам покупал харчи и приносил домой, надоело сидеть на хлебе и картохе. Но Катька с тещей не хотели готовить, а может совсем не умели. Даже рубахи мои не стирали. В доме полы не мыли ни разу за весь год, только подметали. Сколько просил сварить суп или борщ, ни разу не сготовили. Разве это бабы? Только пить и с мужиками тягаться умеют, больше ничего!

— Иван, а ты что, впервой узрел Катьку перед свадьбой, женился на ей с завязанными глазами? Иль все ж любился до того? Чего нынче жалишься? Може тебя силой оженили, на веревке к ней привели?

— Да нет! Любил я ее, думал, когда поженимся, все наладится. Но куда там? Катьке ширма была нужна, а не муж. Потому ушел, покуда до греха не довела. Не хочу из-за потаскухи в тюрьму попадать. Я решил совсем из деревни уехать, к родне, подальше отсюда, чтоб никого никогда не видеть и не слышать насмешек своей деревенщины. От нее вовсе не стало жизни, — пожаловался человек.

— Знать, мириться не сбираешься?

— Ни в жисть!

— А ради дочки?

— Не могу, не верю Катьке.

— Почему ты жил у Серафимы, а не привел жену в свою избу, к своим родителям? Може оно враз было б путево? Тут ей пить было б не с кем, а и гулять не посмела б?

— Жили мы здесь с месяц. Мать от Катьки едва в петлю не влезла. Знаете, как обзывала, когда ей мамаша замечания делала? У отца уши в трубку скручивались. Он от мужиков такого не слыхал. Ну и повелел мне убрать ее с хаты. Пришлось и самому с нею уходить. Но недолго терпел. Всему свой предел имеется.

— А как же любовь? Иль ее не было?

— Имелась. Теперь одни головешки остались. Неохота вспоминать. Все оплевано, осмеяно и предано. Даже не верится, что это было со мной.

— Вы с Катей расписаны?

— Да! Но я предупредил, что алименты платить не буду. Если обратится в суд, испозорю на весь район. У меня целая деревня в свидетелях, каждый подтвердит, как она таскалась. От мала до стара все видели. Ей тогда не жить здесь.

— Ладно, Иван! Может и виновата Катька в чем- то, но и ты говно, а не мужик. Не сумел бабу в руки взять. Отказался от ребенка, поверив слухам. Таким, как ты, нельзя жениться, а только взамуж выходить. Не состоялся с тебя мужик и уже не получится, потому как слабак ты. И куда б ни поехал, доли своей не сыщешь. Поначалу надо себя в человеки выдернуть, а уж посля других поганить. Дочку твою, Бог даст, сами вырастим. От кого бы ни родила Катя, Тоня моя внучка. И я от ней не отрекусь. Но помни, сукин сын, малыши растут, становятся взрослыми, а мы стареем, уходят молодость и силы. Вот тогда ты многое захочешь вернуть в обрат, но будет поздно. Не сей врагов себе, потому как оне в твоих друзьях. Не отрекайся от родных, потому что укорачиваешь путь к погосту. Не суди женщину, ибо сам себя испозорил. Не называй жену потаскухой, потому что тем самым сознался в своем позоре! — глянул Василий Петрович на Ивана, но тот ничего не понял из сказанного. Объяснять было бесполезно, и человек вышел из дома, навсегда закрыв за собою дверь. Придя к своим, он запретил им искать Ваньку, пытаться вернуть, велел забыть навсегда и никогда не называть его отцом Тоньки.

А девчонка росла. Она не знала отца, зато всегда помнила и любила деда. Конечно, деревенские рассказали ей все об отце и матери. Но Тонька далеко не каждому верила. Она хорошо знала мать и бабку, куда как больше всех соседей. К тому времени, когда девчонка стала взрослеть, в доме крайне редко появлялись мужики, а те, какие приходили, никогда не оставались на ночь. Старели бабы, они становились болезненными, ворчливыми. И если б не Тонька, давно бы спились окончательно. Она по-своему заставляла их держаться и жить.

Василий Петрович все реже появлялся в деревне. У него время от времени вспыхивали внезапные романы с женщинами. Все они были непродолжительными и вялыми. Но никогда у него не возникало мысли создать новую семью, остановиться на одной женщине и спокойно дожить вместе с нею свою старость. Его все время что-то не устраивало. Раздражали болтливость и любопытство, лень и неряшливость, жадность и похвалушничество, грубость и самомненье. В каждой он находил что-то отталкивающее и тут же обрывал всякие отношения. Ни об одной не вспоминал, не пожалел, никакую не хотел вернуть даже при самых отчаянных приступах одиночества. Он понимал, что и его жизнь может оборваться в любой миг и о нем никто не вспомнит, не придет и не спросит:

— Как ты тут, Петрович? Может, давай вместе посумерничаем?

Порою ему так не хватало этих простых, обычных слов. Но он никому не жаловался, ничего о себе не говорил. О его личной жизни не знал никто. Он не впускал в нее никого и ни перед кем не раскрывал нараспашку душу. Может потому, что слишком часто и больно был бит за свою откровенность и простодушие еще в сибирской ссылке.

Он лишился родных, когда был в Сибири, не заводил друзей и семью, потому что никому не верил, не хотел новых бед и ошибок.

Петрович уже подумывал о новом романе с женщиной, с какою познакомился в магазине. Она рассматривала посуду, выставленную в витрине, а он хотел купить себе чайник со свистком. Человек проверил с десяток свистков, но все они были сиплые, тихие, будто простуженные, а мужику хотелось, чтобы свисток был звонким и заливистым, чтоб не злил своим хрипом, а веселил и радовал слух.