Спартачок. Двадцать дней войны - Владимир Борисович Журавлев

— Да, так утверждали критики, — согласился Грошев и прикрыл глаза. — Но у тебя есть глаза. Свои глаза. Открой и посмотри. В первых книгах вопросы, что ли?

— Ну, там да, молодые были, наивные…

— А потом они переобулись в прыжке и очень ловко стали проталкивать мысли о бесполезности высоких стремлений. Последние их книги — мрачная безысходность и «все умрем». Нормально, да? Как будто ту трехрядку повернули другим концом…

— Чего?

— Невежда, вот чего. В принципе, талантливость писателя определить очень просто. Надо экранизировать или поставить в театре. Когда есть наполнение, есть чего и показать. А когда нету, экранизации получаются ни о чем. Левицкие очень плохо экранизируются, понимаешь? И они не умели писать о любви. Не умели писать о женщинах. И да, о том, что ими зачитывались: как только в империю хлынул поток мировой фантастической литературы, братья Левицкие исчезли из умов читателей. Испытания вечностью не прошли.

— Не согласен! — твердо заявил майор.

— Ну и правильно. Они часть твоей юности.

— Зато в середке они — мыслители! «Волны гасят ветер» — мощь!

— Ага, — без всякого интереса поддакнул Грошев. — «Бог из машины», вопросы без ответов… А о чем она, эта «мощь»? О том, что вот был такой эксперимент неизвестно кого неизвестно зачем? И всё?

Майор хмыкнул. Поскреб подбородок. И глубоко задумался.

— Давай лучше туранский дернем? — предложил он в результате. — Как-то оно понятней.

— Давай, — рассеянно согласился Грошев. — Но сначала скажи, чего это наш замполит третий раз туда-сюда пробегает?

— Поллитра? Заполошный, вот и бегает. Кста-ати! А кого вы, коммуняки, держите тогда за корифеев? Маяковского, что ли⁈

— Что б ты знал о Маяковском, чучело? — все так же рассеянно пробормотал Грошев. — Он хотя бы пытался… и написал, что «в терновом венце революций грядет шестнадцатый год», когда в эти революции сам Плеханов не верил… Настоящего творца выдают прозрения, такие дела. А о том, что «вылазит мурло мещанина», он предупреждал, когда все упивались победой… и вообще…

Грошев привстал и помахал рукой.

Замполит выглядел бледным и растерянным.

— Выписали! — сказал он несчастным голосом. — Нас всех троих выписали! Предписание убыть в часть пришло! Как же так? У меня же спица в руке! Сергей, ты ж еще не восстановился⁈

— Нормально, вот как, — хладнокровно оценил майор. — Мы все равно должны остаться на этой войне, такую судьбу нам прописали. Помнишь, я говорил, что все свои грехи мы оплатили сполна? Вот и не плачь.

— Да я и не… — пробормотал капитан и отвернулся.

— Уходите? — вдруг раздался хриплый голос.

Перед ними стоял необычно смущенный Харчо.

— Тогда вот что, — пробормотал он с кривой усмешкой. — Ребята просили передать… мы гордимся, что воевали вместе с вами! И еще…

Худой зэк поискал глазами, ловко сдернул с головы проходящей мимо медсестры шапочку, прикрыл ей свою бритую голову и бросил к виску жесткую изрубленную ладонь:

— Удачи вам. От всех — и от всей души.

— Ты чего творишь? — ахнула медсестра. — А ну отдай!

— Бери, — буркнул Харчо и сунул в руки женщине шапочку. — Со своими офицерами прощался. Может, и не увидимся больше.

Медсестра замерла, приоткрыв рот.

— Девочки! — вдруг пронзительно закричала она. — Спартак уходит!

После чего порывисто подшагнула к Грошеву, поцеловала и убежала, вытирая слезы. И почти сразу набежали остальные медсестры, и действие многократно повторилось в разных вариациях.

— Да ну на!.. — только и выдавил изумленный майор.

Глава 11

День тринадцатый

— Штурмовать далеко море посылает нас страна… — печально прогудел майор. — Штурмовать далеко море…

— Серега! — возмутился замполит. — Ни в одну ноту не попадаешь!

— Попадаю, — меланхолично отозвался майор. — В первую. В остальные — да, уже не очень. Так я и не снайпер. Молодые капитаны поведут наш караван… молодые капитаны поведут наш караван…

Ствол поваленного снарядом тополя нагрелся на нежданном осеннем солнце, и сидеть было даже приятно. В любом случае — гораздо приятней, чем валяться под обстрелом в грязи. Так что офицеры сидели, давали отдых натруженным ногам и разглядывали страшный, разрушенный обстрелами город.

— Штурмовать далеко море… — прогудел майор и достал сигареты, — посылает нас страна…

— Ты же не куришь, — лениво заметил Грошев.

— Да я парень простой, хочу — курю, хочу — не курю, вот и курю, — пробормотал майор и с удовольствием затянулся.

— Как в анекдоте про Фурманова? — хмыкнул Грошев.

— Это где «закуришь тут, когда знамя полка просрали»? — уточнил майор. — Ага, типа того.

Посмотрел, прищурившись, на обгорелые остовы зданий на горизонте и задумчиво прогудел:

— Молодые капитаны поведут наш караван… Слышь, капитан? Ты и поведешь.

— Серега, что случилось-то? — серьезно спросил замполит.

— Что? Да многое. Вот, крушение мечт случилось. Как-то вдруг осознал, что войну-то мы проиграли.

— В смысле⁈ Мы наступаем!

— На коромысле. Речуги солдатам задвигай, я сам так умею. Не, точно так, конечно, не умею, совесть не позволяет… но теоретически могу. Я ведь в армию шел побеждать. У нас лучшие в мире танки. Истребители кун знает какого поколения, невидимые и беспощадные. Стратегическая авиация, не имеющая равных. Неисчислимые бригады десанта и морской пехоты. Наш автомат вообще на гербах государств! Но вот началась… не война даже, а так, войнушка… и как начали нас миндячить. Какие-то сраные туранцы! Три года гоняют по степям, и все равно не признаем, что авиация наша бьет из тыла да с подскока, изредка и «на глазок», и остались солдатики на передовой без прикрытия авиации, и гробят их из всех стволов безнаказанно… Витя, мы же с тобой знаем, что склады разворованы, новейшие танки проданы на экспорт, а пороховые заводы попилены на металлолом. Все знают. И молчат. Типа, все нормально, армия сильна и непобедима. Только тепловых прицелов нет. РЭБа нет. Связи нет. Техники для эвакуации раненых нет… Ничего нет, кроме мужиков. Даже цели войны нет. И наступаем мы, выстилая степь телами. Жарко расцветут по весне тюльпаны, кровавыми неоглядными полями…

— Серега…

— Это, Витя, поражение. Страшное. Даже если наступаем. Даже если победим. Знаешь, как-то это… немножко неприятно, когда вдруг осознаешь.

— Ты чего? — настороженно спросил замполит. —