Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

– А читать все равно невозможно, – отмахивался Промов, – все жуткая тягомотина, кроме «Время, вперед!», конечно.

Новик хватался за окончание фразы и незаметно для всех менял направление спора:

– Катаев мне как романист не нравится, вот рассказ – это его стихия.

– Да брось ты, отличные у него романы, – не соглашался Промов.

– Нет, романами, возможно, он выигрывает по очкам, но его рассказ – это нокдаун. Ты читал «Зимою»? Как здорово он там изобразил Булгакова: собирает вырезанные из газет статейки про себя, твердит о всемогуществе доллара… Просто прелесть, а не рассказ! Так и видишь лицо этого буржуя с моноклем в бесцветном глазу.

Шемятников внезапно перебил фотографа:

– Мой любимый у Катаева – про поезд. Название запамятовал. Там молодой прапорщик служит у белых на бронепоезде, потом его ранят, он попадает в красный госпиталь и только тут понимает, за кем правда. И вроде все очевидно, все по полочкам – здесь хорошие, здесь плохие… если бы не финальная фраза в рассказе: «Вокруг пахло эфиром»… Ты понимаешь?

Художник перестал облокачиваться спиной на переборку, сел на край кушетки, стал чертить руками фигуры в воздухе и складывать из пальцев замысловатые символы, помогая своим словам:

– Она ведь все перечеркивает! То есть – и это, видимое тебе, кажущееся очевидным, и оно не правда – пропаганда, дурман, сон, эфир… Вот как надо в искусстве.

Долго сидели молча, переваривая услышанное. Тут Яшка решил, что настал его момент:

– А как вам Ларов, товарищи?

Плотник обводил сидевших кругом него быстрым просящим взглядом:

– Ну здорово же пишет, правда?

Всем был известен рапповец Ларов – флагман пролетарской литературы, искусственный слепок из необходимого Стране Советов происхождения, пылкой горячей любви к партии, барабанной дроби в голосе и достославного слога. Помимо стихов и прозы, у Ларова выходили статьи в центральных газетах по самым различным поводам: от основания нового завода до международной политики и хищном оскале империализма.

Сидящие в кубрике, несомненно, знали о Ларове, читали его, им была известна причина невероятной популярности этого автора, но они не могли ответить Яшке с полной своей искренностью, боялись его обидеть.

Плотник уставился на Промова в последней надежде:

– Борис, ты что, Ларова не читал?

Журналист поглядел на Яшку, ласково ответил:

– Я тебе больше скажу – я Ларова писал.

Художник и фотограф тихо прыснули: они знали правду. Ларову помогали многие неизвестные авторы, были у него на содержании литературные рабы, случайные журналисты вроде Промова. Целый штат работал на это созданное партией пролетарское имя.

Яшка воспринял ответ журналиста и смешок его товарищей с болью, злобно сощурил глаза, секунду ел ими Промова, потом молча поднялся и вышел.

Шапиро печально выдохнул:

– Наверняка решил, что потешаются над ним, а не над Ларовым.

– Зачем ты так, Боря? – вторил оператору художник. – Иногда правду лучше скрывать. Теперь бедолага Яков подумает, что мы его специально исключили из своей компании своими смешочками.

– Пойду его поймаю, все объясню, – ринулся из кубрика Промов.

Он проскочил коридор, там было пусто, Яшка, видимо, уходил в стремительной обиде. Искать его следовало в кубрике у плотников. Выскочив из дверей на воздух, Борис почти задел опершегося на леера человека. На глаза его был низко надвинут капюшон меховой куртки. Промов заглядывать под капюшон посчитал неприличным, поэтому спросил:

– Скажите, не пробегал здесь полминуты назад плотник Кудряшов?

– Никого не было, – ответил спокойно человек, не изменив своего положения, по голосу журналист узнал гидрохимика Лобзу.

Промов хотел тут же вернуться в отсек, поискать Яшку там, затем приостановился, проследил за взглядом Лобзы. Тот наблюдал тихо падающий снег в свете носового фонаря. «Челюскин» по ночам замедлял ход, но полностью его не стопорил – это было бы самоубийством, к утру корпус корабля стянуло бы крепкой коркой. Корабль шел почти вслепую, прожекторы лили отчетливый свет лишь на полсотни метров, дальше все терялось в снежной каше и мешанине из ледовых пластов. Трещала затянутая под киль очередная льдина.

Лобза безмятежно смотрел на свет.

– Вы не ушли, Борис? – все так же, не меняя положения, спросил он.

– Пытаюсь понять, чем вы любуетесь, Павел Григорьевич. – Промов встал рядом с ним и поглядел в ту же сторону, что и гидрохимик.

– Поищите – красота в глазах смотрящего, – пригласил Лобза.

Промов смотрел на спускающийся негустой снег, думал про свое: «Неудобно с Яшкой вышло, будет теперь дуться, еще и собратьев своих, чего доброго, против меня настроит. Ссоры в замкнутом пространстве ни к чему. Это на воле можно наговорить человеку гадостей – и бывай здоров, мне с тобой детей не крестить. А здесь так нельзя».

Быстро промерзнув без верхней одежды, Борис передернул плечами. Лобза его невольных движений и мыслей не заметил, тихо заговорил:

– До своих пятидесяти лет, как мне кажется, я удивлялся на произведения искусства, преклонялся, подобно всем разумным существам, перед грандиозными шедеврами, созданными человеком. Были силы для обожания… Теперь очаровываешься матушкой-природой. Снег – это всегда спектакль. И ты уже не зритель, ты – часть божественной постановки… Увидеть в капле воды отражение Вселенной – разве это не чудо?

Промову хотелось уйти, холод колол под свитером, высокие мысли гидрохимика его не задевали. Однако было неудобно перед пожилым человеком, внезапно решившим развернуть свою душу и пооткровенничать.

– Не поверите, – продолжал Лобза, – но мне сказал об этом молодой человек, примерно ваш ровесник, Боря. Он ученый, правда – не физик, как я, а чистый лирик, изучает Древнюю Русь, нашу утерянную навсегда словесность… Видел в свои юные годы в десятки раз больше, чем я. В прошлом году его досрочно освободили с Беломоро-Балтийского канала за успехи в труде. А до этого он отбывал срок на Соловках. Написал там, между прочим, в тамошней газете свою первую научную работу – «Картежные игры уголовников». Неимоверно талантливый и любящий нашу страну парень…

Лобза затих, что-то припомнив, спросил:

– Вы, Борис, кстати, не говорили с тем матросом, о котором я вам рассказывал?

Промов снова передернул плечами от озноба, собирая в голосе всю выдержку, стараясь не обозначить своего нетерпения, ответил:

– Пока нет, судьба не сталкивала.

– Напрасно ждете милости от судьбы. Наша задача – отобрать у нее, как у природы, все ее богатства! – сказал то ли всерьез, то ли заливал свои слова сарказмом Лобза, клеймя собеседника штампом нашумевшего лозунга.

– Обязательно поговорю! – пообещал Промов, отлипая от поручней и чувствуя наиболее удобный момент, чтобы скрыться в теплом отсеке.

– Фамилия матроса – Мосолов, – напомнил Лобза, – он был на Соловках примерно тогда же, вместе с моим знакомым лингвистом из Ленинграда. Кстати, его