Горячий угон - Корецкий Данил Аркадьевич

Как всегда спокойный, он подошел к грозной компании, сплюнул и, обращаясь к крепкому, стриженному наголо парню в джинсовой куртке, сказал:

– Дай сигаретку, братское сердце!

Парню было лет под двадцать, да и вокруг стояли его ровесники, у всех челюсти отвисли: какая-то никому не известная мелюзга подкатила к ним с такой наглой просьбой. И то, что обратился он уважительно, как принято среди блатных, компания пропустила мимо ушей.

– Ты кто такой, сопляк?! – спросил Лысый. – Совсем офигел? Хочешь зубы в руке носить?

– Он правильный пацан, стремящийся, – пояснил выдвинувшийся на первый план Чага. – В Яблоневке живет!

– А ты что возбухаешь?! С тобой разве кто-то разговаривает? Ложил я на вашу Яблоневку и на вас с прибором! – окрысился Лысый, и его дружки привычно обошли незнакомцев полукругом. Приближалось «месилово», без которого и танцы не праздник!

– Ты, чухан помойный, ты на кого бочку катишь! – вмешался незаметно подошедший Никитос, и оттолкнул одного из местных, чтобы не стоял сбоку. А Худой обошел их и стал за спиной Лысого, что всегда нервирует и выбивает из колеи.

Ситуация изменилась. Шестеро против четверых, из которых трое – взрослые, видавшие виды пацаны, явно лезущие на рожон, это совсем не то, что шестеро против одного глупого сопляка… К месту назревающего конфликта стали подтягиваться любопытные. Даже оркестр замолчал, захлебнувшись на полуноте. И хотя кодла Лысого, может, действительно большая, но ее здесь не было. Приходилось менять тактику.

Лысый пожал плечами и миролюбиво ответил:

– Никто бочку не катит. Просто непонятка вышла…

– Значит, помойного чухана проглотил? – презрительно оскалился Никитос и огляделся по сторонам. – Все слышали? И расскажите остальным!

– Да ты что, охренел! – заорал Лысый. – Ты знаешь, кто я?!

– Ты теперь – Помойный Чухан! И кодла твоя, если не хочет зашквариться, пусть держится от тебя подальше!

– Да я! – Лысый угрожающе двинулся вперед.

– Серый, дай ему в рог! – приказал Никитос. – Пусть знает, как на вежливые просьбы отвечать!

Сергей без колебаний шагнул вперед и изо всех сил ударил Лысого в лицо. Тот отшатнулся, из носа брызнула кровь. Сергей добавил левой, потом ударил коленом, снова правой… Драться его тоже научил Никитос. «Молоти, пока не упадет! – говорил он. – Руками, ногами, камнями, палками…» И он молотил. Лысый зашатался и на глазах многочисленных зрителей рухнул на землю. Чужой сопляк уложил местного «короля»!

– Молодец! – удовлетворенно сказал Никитос. – Еще чушкари есть? Кто за помойку мазу потянет? Может, вопросы ко мне имеются?

Он сделал несколько неопределенных движений рукой, в которой была зажата узкая самодельная финка с наборной рукояткой. Финка придавала его жестам полную определенность. Вопросов не было. Заступаться за бывшего «короля» желающих тоже не нашлось.

– Ну, раз нет вопросов, тогда мы поехали! И запомните – я Никитос, это мои кенты, кто возбухать будет – закопаю!

Они прошли сквозь толпу, которая почтительно расступалась перед ними.

Слухи об этом случае и о дружбе Сергея с Никитосом быстро распространились по округе, авторитет его заметно возрос: старшеклассники стали первыми протягивать руку и угощали сигаретами, хотя он и не курил. Даже ореховские парни обходили его стороной, а если все же встречались, то вежливо здоровались и проходили мимо. Ему казалось, что даже учителя теперь лучше относятся к нему и лояльней ставят оценки. Так было на самом деле или нет, сказать трудно, но учиться он стал немного лучше. Может, сыграло свою роль внешнее преображение – в одежде и манерах. Во всяком случае, и Нинка Кузнецова начала благосклонно улыбаться в ответ на его взгляды исподлобья. Серега стал провожать ее до дома, и даже несколько раз они поцеловались, причем исключительно по ее инициативе.

В седьмом классе они изучали по литературе отрывок из какого-то французского романа, про отчаянного беспризорного мальчишку по имени Гаврош, который жил в пустотелой статуе слона и сражался на баррикадах за тамошнюю революцию. Когда у революционеров кончались патроны, он спускался с баррикады и собирал боеприпасы у убитых противников. Во время очередной рисковой вылазки его, как и следовало ожидать, застрелили…

Неожиданно после этого урока его прозвали «Гаврошем». Вначале прозвище распространилось по школе, а потом по всему селу. История с Бульдозером и «Наполеоном» уже забылась, и присвоение нового погоняла начало второй круг. Серега не возражал: Гаврош был пацан правильный, духовитый, и жизнь у него была романтичной, и смерть…

Второй нож Сергей добыл себе сам. И не просто нож – настоящий немецкий штык, как он потом узнал – от винтовки «Маузер-98», правда, без ножен. Начинался осенний забой свиней, Гаврошу уже почти исполнилось пятнадцать, отец послал его за самогоном к деду Тимофеичу. За открытыми настежь воротами был виден мотоцикл с коляской. Рядом, прислоненная к забору носом вверх, стояла одноместная резиновая лодка. Старик сидел на лавочке за дощатым столом, перебирая разный хабур-чабур из сарая – видно, наводил порядок к зиме. Между разложенных перед ним рыболовных принадлежностей – блёсен, грузил, мотков лески, крючков в коробках из-под монпасье; инструментов – напильников, стамесок, ножниц для металла, разобранного трансформатора, выключателей и прочей неинтересной рухляди, был воткнут штык нож! Солнечные лучи играли на не потерявшем блеска стальном клинке, деревянные накладки рукояти казались совершенно новыми… Сергей как завороженный рассматривал оружие, забыв о цели своего прихода.

– Тебе чего? – скрипучим голосом спросил Тимофеич. – Обувку починить надо?

– Да нет, отец за самогоном прислал, – вышел из транса Гаврош.

– Сейчас принесу, – старик, кряхтя, поднялся и направился в летнюю кухню.

Самогон в селе гнали многие, но у Тимофеича получалось лучше всех: говорили, что он использует отборное зерно и соблюдает все правила перегонки, безжалостно выливая насыщенные сивухой «голову» и «хвост» полученного продукта. И действительно, вынесенная литровая бутылка была наполнена не мутной белесой, а прозрачной, как родниковая вода, жидкостью.

Расплатившись, Гаврош отнес самогон домой, где уже пахло жареным мясом, и отец с дядей Вовой в нетерпении ожидали главного компонента предстоящего застолья. Сергея они встретили одобрительными возгласами.

– Садись с нами, племяш! – басовито загудел дядя Вова. – Тебе уже тоже можно рюмку выпить!

– Можно, сынок, можно! – поддержал его отец. – Да уже можно и на забое тебя попробовать!

– Спасибо, я есть не хочу, – поставив бутылку на стол, Гаврош выскочил обратно на улицу и побежал к дому Тимофеича. Там он принялся прогуливаться взад-вперед, играл со скучающими собаками, а сам внимательно следил за стариком. Когда тот закончил работу и стал раскладывать все по коробкам, Сергей стал особенно внимательным. И увидел главное: штык Тимофеич сунул в брезентовую сумку, а сумку занес в сарай. После этого подросток утратил интерес к прогулке и собакам и медленно направился к дому.

Ночью он осторожно, чтобы не разбудить родителей, оделся и, прихватив фонарик, выскользнул на улицу. Было тихо, лишь кое-где лениво лаяли собаки. Хорошо, что у Тимофеича собаки не было! В домах свет уже не горел – в селе рано ложились и с рассветом вставали. Сергей постоял во дворе, подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Ждать пришлось недолго – небо было ясным, и лунного света хватало, чтобы идти по хорошо знакомой дороге.

Добравшись до нужного дома, Гаврош присел у забора и через щель между штакетинами стал наблюдать. Единственная лампочка над входом освещала небольшой, мощённый пластушкой пятачок у ворот и ступеньки крыльца, остальное тонуло в непроглядной темноте. Окна тоже были темными, значит, все спали, как и положено.

Он поднялся, обошел квартал и подошёл ко двору Тимофеича с тыльной стороны. Гаврош безошибочно отыскал его по заранее примеченному ориентиру – высокой антенне в виде круглой паутины, закреплённой на тонкой металлической трубе с растяжками. Сергей перелез через забор и оказался в зарослях малины. С трудом сдерживаясь чтобы не расчихаться от поднятой пыли, осторожно раздвигая колючие стебли, он выбрался на обширный огород и, пригнувшись, пробежал к сараю. Присел, прислушался… Тихо. Правда, сердце непривычно колотилось, но кроме него этого никто не слышал. Никитос говорил, что это нормально: на первом «деле» всегда очкуешь… «Дело» – это преступление. Неужели он сейчас совершает свое первое преступление?! Да нет… Это же ерунда – как в чужой сад за яблоками забраться…