Рикошет - Василий Павлович Щепетнёв

публичные службы помощи, но я решил повременить. Понять, что следует говорить, а о чем лучше умолчать.

Рядом с телефоном лежали два листка бумаги. На одном написано коротко: «В смерти своей никого лично не виню. Время такое. Виктор Брончин» Закорючка-подпись и дата. Датировано письмо было по грегорианскому календарю двадцать пятым июлем две тысячи пятнадцатого года. Вот и хорошо, а то уже начали лезть в голову всякие нелепицы о переходе в прошлое или будущее — некоторые теоретики и этого не исключали. Вернее, один теоретик. Даже меньше.

Никакого прошлого, значит. О будущем почему-то не думалось.

Я развернул второй листок.

«Лика! Если ты читаешь эти строки, значит, ты всё-таки пришла, а я всё-таки мёртв. Ну и ладно. Оно, может, и малодушно — бросить карты, не закончив игру, но что делать, если игра надоела смертельно? И проигрыш не радует, и выигрыш, даже если и случится… Хотя с чего бы ему случаться? Деньги на похороны в обычном месте, должно хватить — по низшему разряду. Пусть потомки помучаются, поищут. Моцарта вон до сих пор могилу найти не могут. Ладно, пустое. Пока-пока!»

Значит, вон оно как. Виктор Брончин сознательно решил умереть, наглотался гадости, потерял сознание, на пороге, за порогом, у выхода — и тут в его опустевшее сознание попадаю я. Эндобиолог, и хороший эндобиолог. С большим практическим стажем, не раз бывавший в переделках. Беру контроль над телом в собственные руки, спасаюсь и вот теперь стою, думаю, что делать дальше.

Что делать, что делать… Сориентироваться на местности, вот что делать.

Я не спеша осмотрел жилище Виктора Брончина. Он, похоже, был педантом. Всё разложено по полочкам, у всего даже надписи есть. Похоже, Виктор — офицер. Или бывший офицер. Этот вывод дался мне легко — достаточно было открыть платяной шкаф и увидеть парадную форму. Покрой странный и погоны странные. Или он — актёр, в роль вживается?

В мусорном ведре я нашел множество пустых упаковок всякой дряни. Того, что лет пятьдесят считали лекарством, и того, что и тогда считали дрянью. Ага, вскрыл, таблетки высыпал, а упаковки бросил в ведро. Я же говорю — аккуратист. На крохотном кухонном столике бутылка, стакан и блюдце с тонко порезанным лимоном. Бутылка пустая, лишь на дне осталось чуть-чуть. Этикетка сообщала, что это коньяк. Я понюхал. По коньякам я не специалист, но, помнится, их изготавливают из винного, сиречь виноградного спирта, здесь же был спирт пшеничный. И ещё полдюжины составляющих, к коньяку отношения не имеющих — и это я определил лишь по запаху, а обоняние у Виктора Брончина далеко не в лучшем состоянии после пережитого.

Лимон же остался лимоном. Недозрелым, но лимоном. Значит, открыл бутылку, налил коньяк в большой фужер и им, коньяком, запил таблетки, закусив лимончиком. Ввёл для верности инсулин — в ведре был шприц и флакон, — после чего лёг на застланную наново постель. Такая вот последовательность.

Я вернулся к столу письменному. Открыл ящик, выдвинул. Коричневая папка с документами. Документы древние, большей частью рукописные или машинописные. Паспорт, военный билет я распознал сразу, остальные ввергли в сомнение.

В паспорт были вложены бумажки. Ага, деньги. Судя по всему, здесь они в ходу. Рубли, но странные рубли. Я пересчитал: сколько стоит умереть по последнему разряду, без почестей.

С каждой бумажкой непонятного становилось больше и больше. Сменю точку зрения.

Я вновь подошел к окну, теперь уже стоя на ногах если не крепко, то уверенно, нежели в минуту прибытия.

Вид открывался фантастический. С высоты двадцати метров — коробка двора, заставленная мобилями. Судя по всему — виду, запаху и шуму — были они жестяными и работали на углеводородном топливе, скорее всего на бензине. Середина двадцатого века — в лучшем случае. Много мелкой дряни: пластиковые пакеты, битые и целые бутылки, просто бумажки, да мало ли чего… Но самым невероятным были люди. Они двигались, сидели, говорили разбалансировано. Неэффективно. Как неисправные автоматы. Да и вид их, отсюда, с высоты двадцати метров, оставлял желать лучшего. Вроде Виктора Брончина, если не хуже. А напротив меня — здания, донельзя убогие. Голая функция, воображение термита. Да и функция именно голая, в жару в таких жилищах должно быть жарко, в стужу — холодно, и приходилось либо тратиться на охлаждение и обогрев, либо так и жить то в жаре, то в холоде. Бараки для бесправных? Строили такие в конце сороковых, начале пятидесятых двадцатого века.

Похоже, я в городке аутсайдеров. Людей, не признающих ни трансформацию тела, ни развитие духа. Живущих по заветам прадедов. И телефонная станция у них автономная, потому и не связала меня ни с Лунной лабораторией, ни с Личным Секретарем. Вот только живут аутсайдеры в поселениях маленьких, редко превышающих тысячу человек. А тут…

Я вернулся в кухоньку, окном своим выглядывающую на противоположную сторону. Не двор, а улица лежала предо мой. Насколько можно судить — большая улица. По улице медленно ползли мобили, над которыми дрожало марево выхлопа. Нет, счет на большие тысячи.

Аутсайдерами я пристально не интересовался, не было причины. Почему бы им и не жить в крупном селении, в городе? Заняли какой-нибудь из бывших промышленных, заняли и живут. Проблема, откуда у них топливо для мобилей? Получают по квоте, как прописано в Декларации Свободы. Из угля синтезируют, либо из мусора. Вон его, мусора, тут сколько…

И всё-таки, всё-таки…

Я вернулся к бумагам. К паспорту. Двуглавый орел, Российская Федерация. Для игры слишком уж серьёзно. Хотя мне ли не знать, как легко заигрываются люди.

Я почувствовал приближение голода. Да, на очищение ушло немало и энергии, и структуры. Необходимо восполнить. А если речь идет о переустройства тела — а она, речь, идет, несомненно, пусть я и говорю сам с собою, еды нужно много. В квартире оставалось много интересных и непонятных вещей, но нужно определить материальный базис.

Статусной карты Виктора Брончина я не нашел. Возможно, её у Брончина и не было: аутсайдеры потому и аутсайдеры, что не признают статус. Тогда как я получу еду? За деньги?

О деньгах я знал многое. Из детских книг. Мушкетёры, рыцари, путешественники — все пользовались деньгами. И в пьесах Горького тоже. Я даже старые плоские фильмы помнил, где актеры изображали процесс купли-продажи. Нужно только знать покупательную способность нынешнего рубля. Ладно, разберусь. Погляжу, как поступают другие, подумаю, ещё раз посмотрю — и разберусь. Слепо следовать фильмам не стану, те ведь изображали середину двадцатого века, или даже вовсе век четырнадцатый, а за окном —