Последний бой «чёрных дьяволов» - Сергей Викторович Нуртазин

белую пачку сигарет с изображением черного орла и свастики, протянул Григорьеву:

– Бери, старший сержант. Угощайся, немецкие, трофейные. «Империум» называются.

– Не хочу, да и не люблю я их. Вонючие, а крепости в них нет. Я больше наш табачок уважаю. Хотя и курю редко.

– Как знаешь, – лейтенант убрал сигареты в карман. – А насчет того, что вонючие, это ты, брат, правильно говоришь. У меня этим поганым дымом усы пропахли. Не знаю, как теперь женушку свою по возвращении целовать буду, но и выкидывать курево жалко, нам аж целый ящик этого трофея достался, так что приходится немецким дымом давиться.

Григорьев посмотрел на усыпанный ветками сирени танк.

– Хорошая у вас маскировка.

Танкист улыбнулся.

– Ага, нарядили, как невесту.

Александр с наслаждением втянул в себя запах цветов.

– Весной пахнет, домом. У нас во дворе тоже куст сирени рос.

– Теперь у нас не танк, а цветочный ларек на гусеницах. И продуктовый тоже. Чехи нас хорошо встретили. Наздар, наздар кричали. Здравствуйте, значит. Цветы кидали, впереди на танк корзинок понаставили, там тебе и выпивка, и закуска. Вот стою, охраняю.

– Почему один? Где экипаж?

– Утомились мои ребята, спят. Почти трое суток без нормального сна. А я вот не могу…

– Теперь поспят. Прага-то оказалась городом гостеприимным.

– Это верно, встретили нас хорошо, но не все. – Лейтенант со злостью раздавил окурок о броню танка. – Немчура проклятая, чтоб их всех разорвало, до последнего огрызается. Чего им, сволочам неугомонным, надо? Берлин взяли, капитуляцию подписали, а им гадам все неймется. Видно, хорошо им гитлеровские агитаторы мозги промыли… В центре города, у моста через Влтаву, наш танк, «тридцатьчетверка», стоит. Так вот, этим танком командовал человек, которого я знал лично. Он с июня сорок первого на фронте… Иваном звали… Давай помянем.

– Давай.

Зоркий глаз разведчика заметил, как в сгущающейся темноте блеснули глаза танкиста. Это были слезы. Странно было видеть их на усатом суровом лице бывалого солдата, прошедшего через огонь и воду. Но Григорьева это не удивило: за время войны ему довелось увидеть немало скупых солдатских слез. Плакали от страха, от боли, от бессилия и гнева, плакали, когда получали письма от родных, плакали от потерь, плакали по погибшим товарищам…

Танкист подошел к стоящей на крыле танка корзине, достал бутылку с вином, вынул пробку, сорвал с головы танковый шлем.

– Его бы спиртиком помянуть, да закончился.

Александр снял кубанку. Лейтенант выдохнул, со словами: «За павшего героя!» – не отрываясь от горлышка, сделал несколько глотков, протянул бутылку Григорьеву.

– Извини, кружка в танке осталась.

– Ничего, я не брезгливый, – Александр отпил из бутылки, поставил ее в корзину. – Вечная память Ивану.

– Всем Иванам, Василиям, Федорам и всем солдатам, кто сложил свои головы в этой войне, – с горечью в голосе добавил лейтенант.

– Даже стыдно как-то, они погибли, а мы живы.

– А ты, парень, не стыдись, мы за чужие спины не прятались. Я два раза в танке горел, – танкист протянул к Александру обезображенные огнем кисти рук. – Вот что с руками стало. Женка, небось, испугается, когда ее по возвращении обнять захочу… Ничего, привыкнет. Главное, что пальцы работают, танк вожу, значит, и трактор сумею. Я же ведь до войны трактористом был, даже в передовиках производства ходил, наверное, потому и в танкисты определили… Да-а, скольких война покалечила, сколько инвалидами в мирную жизнь войдут. У тебя, я погляжу, тоже три нашивки за ранения и грудь в орденах да медалях. Вон, и раны в боях полученные дают о себе знать? Я ведь приметил, прихрамываешь ты.

– Прихрамываю. Нога порой так заноет, зараза, что мочи нет. Хорошо, что по большей части на мотоцикле передвигаюсь. В пехоте мне тяжеловато пришлось бы.

– А по возрасту, погляжу, молодой, небось, лет двадцать?

– Так и есть.

– Воюешь давно?

– С лета сорок второго.

Лейтенант пригладил усы.

– А я с сорок третьего. Ты, наверное, раньше срока на фронт попал.

– Раньше.

Танкист снова достал пачку сигарет, прикурил от трофейной немецкой зажигалки, пустил густую струю дыма в небо, где пшеном на черном одеяле высыпали звезды.

– Звезд-то сколько сегодня… Красота. Знаешь, а я забыл, когда последний раз вот так звездным небом любовался, словно вычеркнула его война. Думаю, под Курском, когда во встречном дневном бою наш танк подбили. Это был мой первый бой и первое ранение. Весь экипаж погиб, а меня контузило. Не помню, как из машины выбрался, как на землю упал. Только помню, очнулся, открыл глаза, руки целы, ноги целы, живой, вокруг тишина, а надо мной ночное небо и звезды… Ладно, опустим лирику. Думаю, пора бы нам познакомиться, из одной бутылки пьем, по душам разговариваем, а как кого величают, еще не узнали. Непорядок. Тебя как зовут?

– Александр Григорьев из Ростова-на-Дону.

– Геннадий Сорокин из Оренбурга, – танкист взял бутылку, сделал несколько глотков, сунул в руку старшего сержанта. – Ну, давай, Александр Григорьев, за знакомство.

Отпив в свою очередь из бутылки, Григорьев утер губы.

– Я вот на передовой знакомиться не любил. Сам знаешь, кто-то и одного дня повоевать не успевал. Бывало, иной раз только познакомишься с человеком, разговоришься, а на следующий день его нет. На душе паскудно.

– Это верно. Народу полегло немало… Тут кому как повезет. Кто-то с сорок первого воюет и до сих пор живой, а кого только призвали – и конец жизни. Бывало, что и до фронта ребят не довозили. Опять же, от многого зависит, в каком звании, в какой должности, в каких войсках, на каком участке фронта воюешь… Давай еще по глотку. За то, чтобы больше никто не погиб.

Григорьев согласился:

– Давай.

Едва выпили за сказанное, как послышались тихие шаги и рядом с танком, в серебристом свете луны, возник темный силуэт. Силуэтом оказался младший сержант Мухаметзянов. Минометчик подошел, поприветствовал сослуживцев. Александр спросил:

– Что, Ибрагим, не спится?

– Не спится. Пока наступали, спать хотел, теперь не хочу.

– Вот и нам тоже не спится. Кстати, командир роты тебе и твоим бойцам за взятие склада благодарность объявил.

– Благодарность хорошо, а медаль не дал?

– Нет, медали не дал.

– Плохо. Мне, когда я на фронт уходил, отец сказал, что пока я пять наград не заработаю, чтобы не возвращался, а у меня только четыре. Правда, потом он заплакал и сказал, что самое главное, чтобы живым с войны пришел.

Танкист протянул Мухаметзянову бутылку.

– Давай, минометчик, пей.

Ибрагим отказался:

– Не пью я и не курю.

Лейтенант настаивал:

– Я, как старший по званию, приказываю пить за отца твоего и за победу!

Мухаметзянов принял бутылку.

– Так и быть, за