Танковое жало - Александр Александрович Тамоников

на каждом камешке или ямке. В раненой руке пульсировала боль, которая опускалась все ниже и ниже, будто конечность грыз без остановки злой пес. Гимнастерка и ватник, пропитанные потом, стали невыносимо тяжелыми и совсем не грели. Когда солнце стало спускаться к горизонту, Леонид едва двигался от озноба, который заставлял его то и дело содрогаться. Взгляд уже не прояснялся ни на секунду, пелена перед глазами становилась все мутнее, мешая разглядеть и так почти невидимую в сумерках полоску дороги. После неловкого поворота непослушное тело наклонилось вбок, и парень рухнул в жухлую траву. Он зарычал от боли и злости на самого себя. Попытался встать, но слабые ноги скользили по влажной земле не в силах вновь поднять его. Леонид не стонал, чтобы не расходовать силы даже на звуки, лишь стиснул зубы и вцепился здоровой рукой в кочку впереди. Оттолкнулся коленями, сжался всем телом и начал упорно ползти вперед.

Под утро сознание стало исчезать на короткие секунды. Понял сержант это, когда вдруг по глазам ударил солнечный свет, – оказалось, что уже наступило утро. Он, видимо, отключился на какое-то время из-за боли и лихорадки. Озноб становился все сильнее, боль теперь полыхала по всему телу: выворачивала кости, впивалась в горячую кожу; от любого движения или толчка в раненую руку впивались миллионы раскаленных иголок, жаля измученную плоть. И все-таки сержант Дыбенко полз дальше по дороге, дрожащий от слабости, с крупными каплями пота, бледный до синевы. Леонид двигался вперед, одними губами повторяя снова и снова: «Шестой пехотный батальон двадцать четвертой части в квадрате четыре ноль два, совхоз “Красногорский”. Танковый прорыв. Зуйская гряда, квадрат четыре ноль два. Нужна помощь». Черная пелена вспыхивала белыми вспышками, дрожала, словно солнечное марево в жаркий день, и через нее проступали лица. Женское, оплавленное багровым ожогом, командира роты, кричащего: «В атаку!», смуглая мордашка незнакомого ребенка. Леонид тряс головой, чтобы стряхнуть видения, отогнать бред и ползти дальше. Но картинки путались, кружились: он то вдруг оказывался напротив танков и вздрагивал, хватал руками пустоту, пытаясь остановить страшную машину; то полз по грязной дороге, судорожно цепляясь руками за кочки и камни; то вдруг оказывался в каком-то помещении, которое не мог разглядеть из-за яркого света лампы. Его тело горело огнем. При виде очередного лица он повторял и повторял сведения, которые должен был передать, сжимаясь от боли в руке, ее вызывало каждое слово, движение губ или языка.

Вдруг что-то прохладное и влажное коснулось лба, а в рот потекла струйка воды.

– Осторожно, глотайте.

Леонид сделал жадный глоток, потом еще и еще.

Голос рядом спокойно предупредил:

– Не торопитесь. Много пить пока нельзя. Вот так, чуть позже еще немного.

Парень всмотрелся в полумрак, перед ним белело лицо, которое почему-то показалось ему знакомым:

– Кто вы, я вас знаю? Где я? – Он попытался приподняться на кровати, чтобы рассмотреть окружающую обстановку.

– Я капитан Глеб Шубин. Я обнаружил вас в лесу недалеко от фронтовой границы, вернее, вас нашел мальчик, а я помог добраться до штаба части. Вы были без сознания, сейчас находитесь в госпитале. Вам сделали операцию, сейчас все в порядке. Я пришел, потому что вы в бреду повторяли какие-то сведения, говорили о танках. Что вы хотели рассказать, вы помните, что произошло?

От слов разведчика сержант Дыбенко засуетился, вновь попытался приподняться.

– Срочная информация! Шестой пехотный батальон попал в окружение, шестой батальон двадцать четвертой части. В квадрате четыре ноль два, совхоз «Красногорский». Нас атаковали немецкие танки! Сколько сейчас времени? Я так долго добирался, кажется, сбился с пути. Быстрее, нужно немедленно выслать помощь! Это на подходе к долине с Зуйской грядой. Дайте мне карандаш, быстрее же! Я нарисую карту, откуда движутся танки.

Дыбенко вдруг уставился на окровавленный обрубок вместо правой руки. Боль все еще пульсировала в руке, он чувствовал, как ноют распухшие пальцы, как осколок впивается в разорванные мышцы. Только его глаза видели вместо раненой конечности культю, обрубок плеча в пропитанной сукровицей повязке:

– Что это?! Что это?! Рука, моя рука!

– Тише, тише. – Глеб обернулся к остальным пациентам госпиталя. – Не кричите, вы разбудите остальных. Вы в палате лазарета. – Офицер растерялся, не понимая, как ему успокоить парня. Надо сообщить ему, что уже пошли вторые сутки с тех пор, как он вырвался из окружения. Немецкие танки, скорее всего, разгромили его батальон, совершенно неготовый к такому повороту событий. Привести срочную помощь не удалось, а из-за ранения парнишка лишился руки, но, кажется, не может этого осознать.

Леонид в этот момент крепко зажмурил глаза, повторяя про себя: «Это все бред, бред! Моя рука на месте, она болит по-прежнему. Ужасно болит! Но скоро ее вылечат, скоро стихнет эта ужасная мука, и я смогу работать. Пилить, строгать». Он чувствовал свою конечность – каждый палец в рабочих мозолях, крепкую широкую ладонь, тугие вены с пульсацией крови. Распахнул зажмуренные глаза и, к своему ужасу, вновь наткнулся взглядом на окровавленный обрубок у плеча.

– Не может быть, не может быть этого! Это бред! – Сержант не выдержал и опять закричал. Он повернулся к капитану Шубину. Губы парня дрожали, глаза горели лихорадкой на бледном лице. – Скажите мне правду, умоляю. У меня есть рука? У меня есть рука?! Она на месте?

Глеб покачал головой – как же тяжко говорить такие слова.

– Товарищ сержант, руку пришлось ампутировать. Рана от немецкого осколка оказалась инфицирована. Вы очень долго добирались от расположения вашего батальона, больше двух суток прошло с момента танковой атаки. Сегодня двенадцатое февраля, уже почти тринадцатое число. По пути из-за ранения вы потеряли много сил, а заражение от раны пошло по всей конечности. Пришлось провести ампутацию, чтобы не случилось общего заражения крови. Но вы остались живы и…

Сержант Дыбенко не дал ему договорить, его глаза по-детски округлились от горького отчаяния. По щекам потекли слезы.

– Как же я буду работать? Как я буду плотничать? Как? Как я буду жить? Я ведь плотник, столяр, мне нужна рука. Чтобы, чтобы держать молоток, пилу. Инструменты. Понимаете? Все зря? Я никого не спас. И теперь… я инвалид, я… не смогу никогда больше мастерить? Все было напрасно?

Шубин чувствовал растерянность, он не знал, как утешить парня, впавшего в страшное уныние. Только смог сухим тоном остановить поток его слов:

– Перестаньте, ведь кругом больные. Сейчас ночь, вы разбудите их. Людям тоже плохо, они нуждаются в отдыхе и сне. Прошу, успокойтесь. Мне нужно с вами поговорить о том, что произошло в «Красногорском». Я вижу, что вам тяжело. Но если вы хотите помочь своим товарищам, то необходимо подробно мне рассказать, что там случилось.

Хотя из глаз Дыбенко текли слезы, а левая ладонь без