Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Сахалин

«Рука убийцы! Палача! Попался бы мне этот мерзавец!» — побледнел Яровой. И, опустив голову, — настроение вконец испорчено, — пошел дальше.

Участок вырублен до основания. Лишь кое-где покалеченная молодь сгорбилась. На человека смотрит исподлобья, насупившись.

У молодой елки верхушка топором срезана. Зачем? Кто-то прошел здесь бездушно. Молодь не жалея. Вон как косил. Руки удержу не знали. Беду сеяли. Смерть.

Деревья, как сироты, после него даже к земле пригнулись. Чтоб не заметил их человек, оставил в покое, не трогал.

И участок, совсем недавно звавшийся тайгой, стал похожим на погост.

Вон ящерица мелькнула. Без хвоста. Кто-то поймал. Но кто? А она за пенек юркнула. Суматошно в чужую нору сунулась. Ее гонят. А она пищит. Просится. Ведь человек идет! От него добра не жди! Одни хвоста лишили из куража, а этот…

Но вот снова кол. Граница участка. И опять слышен голос бензопилы. Работают. Но кто? Яровой знакомился с людьми по почерку их работы. Здесь лес — как лес. С работой этих людей он уже знаком. Видел. Перед Сенькиным участком их деляна была.

Подошел ближе. Конечно, незавидное место досталось бригаде. Лес редкий. Но и этот не метут подчистую. Вальщик каждое дерево внимательно осматривает, прежде чем за пилу взяться. Работает не суетясь. Вот бензопила запела. Перестойная ольха накренилась. Вальщик вбивает клин и меняет угол падения. Пощадил молодую ольху. Потом огляделся. К березе направился. Та одиночкой всю жизнь прожила. Любила ель. Да далеко до нее было. Не дотянулись ветки. Не прижалась к стволу. Не поделилась, что одной куда как труднее переносить морозы. Так и осталась седою по весне. Сохнуть стала и погибла. Плакала береза вместе с первыми весенними дождями. Вытекал из ее ствола прозрачный сок. Падал на землю крупными слезами.

Летят опилки белые, как седина. Вальщик лицо отвернул. Упало дерево.

Следователь подошел.

— Здравствуйте, — и протянул руку человеку.

— Здоров будь, — ответил вальщик.

— Красиво работаете! — похвалил Яровой и добавил: — Тайгу любите.

— За что и шишки получаю. От начальства.

— Почему?

— Ругался вчера в конторе. Спорил. Кто ж по весне людей в глухомань таежную посылает. Ведь нынче всякая козявка плодится. Спугнем. Беды наделаем. Сейчас, смотри-ка, птица гнездо вьет, заяц шубу меняет, лиса детей молоком кормит, енот только что детей завел. Белки бельчат учат ловкости. Да и деревья — глянь! Береза сок дает. Подождать бы! Ведь ее соком все зверье лечится. Предложил, чтоб весной все без исключения на редколесье работали. Не мешали тайге. Ведь живая она. Оно ведь и на редколесье выборочно лес валить надо! Не все кряду. Ведь вот глянь, вишь, две обнялись. Пихта и рябина. Пихта с меткой. Свали я ее и не только пихта, а и рябина погибнет. С горя. Любят они друг друга. Разве можно разлучать? Люди ведь тоже, бывает, умирают от потери любимого!

— Да, но вам ведь невыгодно работать на таких участках? В зарплате теряете, вероятно, немало?

— Не все ж на деньги измерять. Надо о детях думать. А мне хочется, чтобы и внуки мои тайгу не по рассказам знали. Не бродили среди пеньков, не поминали б меня лихим словом.

— Да, но другие не работают, как вы.

— А им что? Поселенцы. Временные. Им здесь не оставаться. Сорвут куш и уедут. Их руки на деньги падкие. Да и то сказать — кто они? Преступники! Вот и здесь такие. На воле убийцами да ворами были и здесь убивают и грабят. Не людей — тайгу! Все под корень губят. Смотрел я как они черемшу, наш дикий чеснок собирают. Не срезают, как мы, а прямо с корнем выдирают. Глазам смотреть на такое больно. Ведь не родится теперь черемша на тех местах. Мы-то ее срезаем. Да что там черемша! Пилят дерево, а заодно и молодь губят. Тоже под корень. Все живьем губят. Хуже зверей.

— Но ведь не все такие?

— Не все. Я о передовике нашем. Уж сколько мы с ним в соседстве работаем, а до сих пор здороваться с гадом не могу.

— Другие-то хвалят.

— Потому что иначе нельзя.

— А почему?

— Всех в руках держит. Угрозами.

— Но вас-то нет!

— То я! Сумел за себя постоять!

— А другие?

— Они для него ничего не значат.

— Скажите, а вы сами давно в лесу? — спросил Яровой.

— Всю жизнь. Я люблю тайгу. В ней вырос. Здесь и детей ращу. Они у меня добрые. Тоже не могут смолчать, если видят, что кто-то тайгу обижает. Я вот вальщиком работаю. А никак не могу привыкнуть к этому. Не могу деревья губить. Ну, перестой— понятно. А вот — строевой! Это же молодые, высокие, крепкие деревья. Поначалу за каждое дерево с мастером ругался. Особо за березы. Весною начнешь валить, а по пиле сок бежит. И кажется, не дерево — живого человека губишь. Мастер меня за доводы высмеивал, а потом понял. И перестал. Лес-то, он умеет к себе уважение внушить.

— Это верно. Но только не всем оно привилось.

— Ничего! Тайга наша до поры щедра. А в одночасье за грехи и спросить сможет, — завел вальщик пилу и, махнув рукой Аркадию, направился к перестойной осине.

ЭТО НЕ ВОЙДЕТ В ПРОТОКОЛ

Следователь шел тайгой. Вот снова участок Мухи. Яровой старался не смотреть по сторонам. Ему казалось, что здесь стон стоит вокруг. Тайга молила о пощаде.

Через час Яровой пришел на Сенькину деляну. Завидев его, лесорубы-поселенцы отвернулись. А мальчишка в кусты юркнул, бригадира предупредить. Аркадий снял плащ, повесил на стене будки. Решил сходить к роднику умыться с дороги. Среди деревьев заметил возвращавшегося от Сеньки ручного медведя, которого, как слышал Яровой, во время пожара спасли. Он это спасение уже три года отрабатывает, помогая мужикам на деляне. Жалко зверя. В тайге — ив неволе. И все же странно, почему он не ушел от поселенцев? Почему не вернулся в тайгу? Хотя что ж, прирученный зверь уже не тот, каким нужно быть в тайге.

Аркадий полез в карман. Достал коробку с леденцами. В дороге, как ни странно, пришлось бросить курить. Разные папиросы вызывали надсадный кашель. И Яровой, сунув в рот конфетку, умылся в ручейке, вытекающем из родника.

Как хорошо умыться этой водой! Она казалась настоянной на лесных запахах, холодная, она моментально снимает усталость Аркадий легко шел к будке. Он подошел к плащу, чтоб достать расческу, и вдруг почувствовал запах водки. Откуда он? Ведь водки никогда не было в карманах плаща. Но почему же он пропитан ею? Яровой недоуменно поворачивается и вмиг прижимается спиной к стене будки. Разъяренный медведь, поднявшись на задние лапы, шел на Аркадия.

И только теперь Яровой понял, что плащ был специально облит водкой. А все ручные медведи приучены к спиртному. Ведь в неволе их зубы слабеют и начинают болеть. Вот и снимают водкой боль зверю.

Этого лишь раздразнили запахом. А водки не дали. И он, услышав запах человека, которому принадлежал плащ, решил разделаться с ним, с Яровым, какой по зверьему представлению сам выпил, а про медведя забыл.

Аркадий машинально сунул руку в карман. Нащупал пистолет.

Убить? Но за что? Разве зверь виноват? Да и эти — вон как насторожились. Смотрят. Ждут. Что будет? Убить просто. Но они запомнят. Ведь хоть и варвары, а к медведю привыкли. Даже своему ремеслу обучили. Убийцей и зверя сделать хотят.

Как быть? Медведь в пяти шагах.

Яровой сжимал коробку с леденцами, потом поддел крышку. Открыл. Набрал горсть конфет. И, сам не зная зачем, кинул их в морду медведю. И чудо! Медведь жадно накинулся на них. Стал подбирать леденцы. Поспешно совал их в пасть. Вынюхивал, выискивал каждый. Куда делась его злость. У него чесались десны. и зверь грыз леденцы, как ребенок, радуясь им, словно находке. Он забыл о водке. А Яровой этим временем, выпустив из вспотевшей ладони пистолет, свернул плащ, спрятал его в чемодан.

Медведь подошел, скребанул лапой по карману. Яровой протянул ему еще горсть леденцов. Зверь аккуратно слизнул конфеты с ладони. Подошел вплотную к Яровому. Обнюхал лицо. Руки. Сел. Совсем рядом.

И Аркадию стало легче. Медведь признал. Хорошо, что не застрелил. Да и вряд ли бы смог. Ведь однажды медведь спас его. Там, на Карагинском.

Поселенцы говорили о чем-то вполголоса. Недовольно косились на медведя. Сенька даже не скрывал досаду.

«Конечно, плащ оказался облитым водкой не случайно», — размышлял Яровой. Хотели натравить зверя. А от того в ярости чего угодно жди. Но случись с Яровым беда — сказали бы, что не надо было ему соваться на деляну. Ведь зверь ручной, никого не трогал. Ни своих, ни приезжих. Ведь и милиция здесь бывает, и начальство. Кто мог бы предположить, что именно Яровой вызовет гнев медведя? За поступок зверя никто бы не отвечал. А плащ — ну так его можно было и сжечь. Докажи потом! Да и кто бы этим заниматься стал? Лишний раз подтвердилось бы недавнее предостережение начальника милиции.

— Тимка! Иди работать! — позвал Сенька.

Медведь неохотно встал. Поплелся за Мухой. Другие лесорубы тоже пошли на деляну.