Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

Одессу, там познакомилась с Бабелем, Катаевым, Олешей. Слыхал про таких творцов?

Яшка почти обиженно кивнул:

– Само собой, – но Промов успел уловить в его глазах: «Не читал никого из них, даже если и слышал фамилии вскользь».

– Вторым ее мужем был директор крупного московского издательства – Гладун. С ним она уехала в Лондон, оба работали в советском полпредстве. Когда англичане порвали с нами связи, Гладун вернулся в Москву, и Евгения Соломоновна завела у себя дома что-то типа литературного салона, всплыли одесские привычки и знакомства. С Бабелем на этот раз она закрутила настоящий роман. В гостях у них бывали Эйзенштейн и Утесов, Михаил Кольцов, Шолохов и, внимание, – Отто Шмидт. С ним у нее тоже случилась короткая любовная связь. Женщина она интересная, любит танцевать фокстрот, ярко смеется, неглупа, чувственна. Друзья зовут ее Суламифь, а самые близкие – стервь глазастая. Раскрывая номер свежей «Правды», Евгения Соломоновна на одной странице может увидеть сразу нескольких своих мужчин. А недавно ее поздравляли с третьим браком. На этот раз мужем Хаютиной-Гладун стал глава Орграспредотдела – товарищ Ежов. Теперь же он возглавляет Центральную комиссию ВКП(б) по «чистке».

Яшка от растерянности прикрыл рот рукой:

– И не боится Отто Юльевич гоголем ходить, после того как знает, чью жену охаживал…

– Вот-вот, живет – и ничего не боится. А ты с ним запанибрата.

Промов наслаждался, наблюдая своего приятеля. Вначале гуляла в глазах Яшки природная страсть к деревенским сплетням, потом привычка восхищаться, слыша громкие имена. Борис ждал не только растерянности в глазах Яшки при упоминании колючей фамилии, но хотя бы скрытого страха, вместо этого Яшка неожиданно для Промова перескочил на личное:

– А ты, Борис, женатый?

Промов, по роду специальности готовый к таким внезапным выпадам, равнодушно ответил:

– Это каким боком к Шмидту относится?

– Да я уже не про Шмидта, – стоял на своем Яшка.

– А я тебе все же про него до конца расскажу, – не давал увести беседу Промов в невыгодное для себя русло. – На корабле плывет третья жена Отто Юльевича.

– Иди ты! – шокированный известием Яшка тут же забыл про личную жизнь Промова.

– Только вот кто она, я тебе не выдам.

Яков на секунду растерялся, мелькнуло на его лице что-то похожее на легкую обиду, потом появилась напускная уверенность:

– Да не так тяжело и догадаться: у четверых баб законные мужья; за Сушкиной Белокопытский волочится, значит, выходит, либо кто-то из уборщиц, либо из науки и без кавалера.

Промов самодовольно и молча улыбался, выводя этим Яшку из себя.

– Ну дай еще подсказку! Не издевайся! – гневался тот.

Журналист, довольный произведенным эффектом, наконец сжалился:

– Хорошо, товарищ Кудряшов, вот тебе еще подсказка: по слухам, на судне беременной едет не только Доротея Василевская.

Лицо Яшки вытянулось:

– Что ж мне теперь, у всех уборщиц к пузу присматриваться?

– Правильно мыслишь, столяр! – одобрительно хлопнул его по плечу Борис. – Круг поиска сузился до технического персонала.

– Ты, это, звания мне лишнего не накидывай, плотники мы, и точка, – дернул плечом польщенный Яшка.

Промов сощурился в улыбке. Его немного коробила эдакая страсть Кудряшова к сплетням, но он понимал, что в деревенской среде это норма, оправдывал друга тем, что сбор слухов и чесание языком – один из способов заглушить скуку и безделье.

Третьей жене Шмидта было, как и самому Промову, двадцать семь лет. Едва он видел ее в пароходных коридорах или еще где бы то ни было, перед глазами его возникало заплаканное родное лицо с едва различимым шрамом на лбу:

– Я ведь знаю, куда ты собрался, ни в какой не в Казахстан… Ты мне врешь, чтобы не пугать меня…

Промов давно истратил все убеждения, его доводы иссякли. Он просто сидел напротив нее и молчал. Она достала из кармашка фартука его письмо, адресованное совсем не ей, а коллеге из соседней редакции:

– Это твое?

Промов поглядел на строчки с раскисшими от слез жены буквами, узнал собственную руку.

– Откуда оно у тебя?

– Это неважно.

– Нет, милая, это важно.

– Да, я не отнесла его на почту, как ты просил, я его вскрыла.

– И после таких шагов ты хочешь, чтобы я тебе доверял?

– А как верить мне, если ты говоришь о полугодовой командировке в Казахстан, а сам едешь неизвестно куда?

В письме были роковые строки: «Ты наверняка не знаешь, что я ухожу на «Челюскине». Пока я молод, надо пройти такую школу, как Арктика. Мы нарежем земной шар с крышки, как срезают арбуз. Худой конец – это высадка на лед, собаки, полыньи, аэропланы, газетная трескотня и трое спасенных из семидесяти, как было с итальянцами».

Промов теперь проклинал себя за эти откровения, адресованные близкому другу. Он понимал, что правда на ее стороне, и бессильно опустил руки, глубже провалившись в кресло. Жена опустилась перед ним на колени, скомкав письмо, прижала его к груди:

– Возьми меня с собой…

– Каким образом? Ты в своем уме?

– Я узнавала: туда набирают вольнонаемный персонал, там куча женщин…

– Так уж прямо и куча! – возмущенно перебил он.

Она не обратила внимания:

– Постарайся, задействуй свое влияние, я же знаю, ты можешь.

– Слухи о моем влиянии сильно преувеличены.

Она закрыла лицо руками:

– Почему ты так жесток? Я могу готовить, могу убирать, меня бы взяли, если бы ты посодействовал.

– Ничего не выйдет, – отыскал новую лазейку Промов. – Я уже думал над этим, просто тебе не признавался. Увы, персональная уборщица полагается только Шмидту.

Борис лукавил. Он, возможно, и не смог бы договориться, чтобы ее взяли именно теперь, когда команда сформирована, но по своим корреспондентским каналам он знал о сроках набора вольнонаемных и вовремя оповестить свою жену было в его силах, однако он даже в кошмарном сне не видел ее рядом с собой в этом путешествии. Достаточно того страха, что он пережил в ночь, когда они едва познакомились.

…Трещали балки горевшей крыши, отчаянно молотили по еще не занявшемуся огнем дереву пожарные топоры, в ярком пламени метались люди.

Промов сорвал с себя остатки располосованной майки, бросил под ноги, глядя на полыхавшие красным окна, в отчаянии закусил кулак. На третьем этаже со звоном вылетело стекло, и на дорогу упал деревянный стул. Промов вскинул глаза наверх: в проеме вылетевшего окна стояла Ксеня. Руками она обламывала крупные стекла и остатки оконной рамы, в глазах ее прыгал отчаянный ужас. Брандмайор все видел:

– Брезент к левому краю! Натягивай! Бего-ом!

Через пару мгновений под окном распеленали крепкое полотно. Борис держал один из углов брезента, кричал вместе со всеми:

– Прыгай быстрей, дура! Сгоришь!