Эльмира Нетесова - Закон - тайга

— Может, Бог даст, и без науки устроишься в жизни светло и счастливо. Лишь бы живым вернуться домой. Не калекой. Никому не быть в обузу. Чтобы мог сам себя прокормить, своим трудом, своими руками, — говорил Харитон.

— А вы, батюшка, чем займетесь, когда освободитесь? — спросил Генка.

— На что меня Творец поставил, тем и займусь. Что всю жизнь делал.

— А если все церкви закроют, что тогда делать будете?

— Разве только в храмах учим мы свою паству добру и милосердию, любви к ближнему и боязни греха? Нет, сынок, слово наше люди слышат повсюду — в больницах и тюрьмах, на площадях и в школах, в скорбных домах инвалидов и престарелых. Оно нужнее хлеба. Одних ободрит, укрепит, других утешит, иных образумит и удержит от греха. Если в день свой помогу хоть одному человеку, кем бы тот ни был, значит, нужен я на земле. Если слово наше сушит слезы на глазах несчастных и укрепляет в их сердцах веру в милосердие Создателя, нам надо жить. А слышат нас в храме иль на улице — все равно.

— А если не станет верующих? Как тогда жить станете?

— Такого не случится никогда! На вере весь род человеческий держится. Ею живет. Вера для людей — их кровь. И никогда крещеные не забудут Бога. Это на ваши собрания людей силой надо загонять. А к нам они идут сами. Доброй волей. Обидите вы — человек со скорбным сердцем к нам идет за советом и утешением. Мы и учим — терпению христианскому, чистоте души. Учим уважать власти. Ибо кесарь — от Бога.

— А кесарь что? Церкви закрывает! Вас в тюрьмы, зоны! Разве это правильно? За что уважать вам такую власть? — удивился Новиков, вспомнив, что за все время ни разу не слышал от отца Харитона обид на посадивших его.

— А отчего мне гневить свое сердце? Ведь меня убрали от паствы. Спрятали, значит, меня испугались. Значит, меня народ слушал и услышал. И мое слово, какое сказал я пастве своей, слышнее слова кесаря, который требовал не посещать храмы. Меня можно посадить, убить! И не только меня. Но слово Божие и вера в него — не во власти кесаря. А что касается обиды иль моего терпения, оно — ничто в сравнении с тем, что Бог терпел от рода человеческого. Но спас его. Вот где терпение! И любовь к нам, недостойным! Потому не ропщу! Кто я? Пылинка и червь. А Господь и меня видит, жизнь дарит! Могу ли я, видя это, обижаться на смертных?

— А у вас приход будет? — тихо спросил Санька.

— Непременно! Бог не оставит и меня без дела. В это всегда верю!

— У нас в селе тоже батюшка был. Его люди в своих домах от ареста прятали. А потом не стало его. Уехал или схватили, никто не видел, — вспомнилось Саньке.

Фартовые эти разговоры не поддерживали. Они могли оборвать, нагрубить любому, но никогда не обижали Харитона. Не спорили с ним. Не хаяли священников. И если политические невольно обижали Харитона, фартовые тут же вступались за него.

Всем фартовым, сучьим детям и уехавшим новичкам надолго запомнился случай на деляне. Недавний. Тогда собирали хлысты в пачку. Увязывали их, чтоб бульдозерист не растерял по кочкам и буреломам.

Харитон, поднявший хлыст на комель, ждал, покудйгАндрей Кондратьевич протянет трос в петлю. Но новичок замешкался, и священник, не удержав, выронил тяжесть. Хлыст задел палец на ноге. От внезапной боли новичок взорвался такой бранью, что фартовые удивились. Уж чего только не услышал в свой адрес Харитон. Он вытирал вспотевший лоб. Ни слова не сказал новичку. Не оправдывался, не обвинял. А тот, словно его подменили, забыл все человечьи слова. И тогда не выдержал Шмель:

— Захлопни пасть, фраер! Сам облажался! Чего на человека хлебальник открыл? Иль думаешь, заткнуть его некому? Я тебе сам мозги просушу. Чтоб наперед зенки из задницы вытаскивал при пахоте! Тебя за пожар никто не попрекал. Хотя оттрамбо- вать мудаков стоило файно. Ты ж, за говно, развонялся на всю тайгу! Падла, а не мужик. Ты не то в политические, в работяги не вылез. А будешь лишнее ботать, зенки в жопу вгоню. Усеки, паскуда вонючая!

Андрей Кондратьевич онемел от удивления. Охрана молча наблюдала. Никто не вступился за новичка.

— Я вас считал интеллигентом, умным, справедливым человеком. А вы на деле скандальный кабатчик, — досадливо поморщился Илларион. И после того не становился в пару с Андреем Кондратьевичем.

Только нерешительный, всепрощающий Арсен работал с ним вместе, но на перекуры уходил от него.

Даже перед отъездом он не извинился перед Харитоном. Уехал, не простившись, не подав руки. Внешне все сделали вид, что забыли ссору. И все ж помнили. Потому именно о нем, Андрее Кондратьевиче, старались не говорить, не вспоминать.

Лето шло к исходу. И оставшиеся в тайге сучьи дети уже не ждали для себя реабилитацию.

Считали, что ими никто не интересуется. Устали, забыли, а может, там, наверху, заняты люди делами более важными, чем копание в чужих судьбах, чьих-то ошибках и просчетах.

Устав ждать, сучьи дети успокоились. Вернувшись в прежнее состояние, считали месяцы, а кто и годы до воли. Работали даже по выходным дням, удивляя охрану усердием. Да и что за отдых в тайге? Валяться в палатке никому не хотелось. А повышенная выработка приближала волю, давала заработки, а деньги по освобождении ой как понадобятся! Оттого и старались, использовали каждую минуту с толком. На обед уходило не больше получаса.

У Саньки — и того меньше. От него, вальщика, работа других зависела. Потому раньше всех старался поесть.

Вот и сегодня. Денек как на заказ. Солнце с утра. Бригадир ухватил пилу за ручки и к сосне направился. Надо аккуратно свалить, чтобы уцелел куст аралии. Его листьями не раз сам лечился. «Вот туда, на корягу», — оглянулся вальщик и потянулся завести пилу, как вдруг услышал:

— Говорит радиостанция «Голос Америки» из Вашингтона. Начинаем наши передачи для советских радиослушателей на волнах…

Санька бросил пилу, огляделся. По щекам покатились слезы. «Кто так зло, так неуместно шутит?» — сжал он кулаки.

А голос продолжал:

— В сегодняшней передаче мы расскажем нашим радиослушателям о жизни и работе заключенных, отбывающих наказание на Сахалине. В частности, о бригаде политических узников, которые еще не знают, что завтра трое из них выйдут на свободу по реабилитации.

У Саньки перехватило дух. Пот крупными каплями стекал со лба. Бригадир понял: его разыгрывают, и шагнул к кусту аралии. Там Рябой, в три погибели скрутившись, морду вывернул и верещал чужим голосом:

— Санька, падла, не махайся! Я про тебя хороший сон видел. Блядью буду, скоро похиляешь на волю…

— Разыграл, гад, взял на понял! — шутливо тузились мужики.

Но вскоре Санька забыл о розыгрыше. Дерево за деревом валил. Не до смеха.

— Бригадир! Эй! Санька! Тебя мусор зовет! — услышал он голос Шмеля.

Отмахнулся. Не до шуток. А фартовый за плечо ухватил, показывает куда-то. Оглянулся: Ефремов в сторонке стоит. С ноги на ногу переминается нетерпеливо. Заждался.

— Чего?! — громко спросил Санька, перекрикивая гул пилы. Тот рукой махнул, к себе позвал.

Санька пилу заглушил. Направился к начальнику милиции. Следом за ним остальные поспешили. Из любопытства.

— Бригадира и вас, отец Харитон, я забираю с собой в Трудовое. Реабилитированы… Мне поручено объявить вам об этом первому.

Санька вытирал мокрый лоб. И услышал рядом голос Рябого:

— Ну что, бригадир, стемнил я или верняк ботал? С тебя магарыч!

— Документы вам отдаст тот человек! Он ваши дела изучал. Ему вы своей свободой обязаны! — указал Ефремов на сгорбленного, отвернувшегося от всех мужчину.

Он незаметно сидел в стороне, на поваленном Санькой дереве и, казалось, ничего не слышал. Вот он встал, оперевшись на костыль, заметно хромая, сделал несколько шагов навстречу бригадиру.

— Тихомиров?! — удивились мужики.

— Оклемался, фраер!

— Одыбался, едри его в хвост! Я ж ботал, что такие сами не гаснут! — расхохотался Шмель.

— Привет, мужики! — подошел Тихомиров.

— Вы что ж, в Трудовом остались? — изумился Санька.

— В Поронайске. Там меня склеили, собрали по частям. А срастись всему помогла реабилитация. Справился с увечьями. Могу жить без посторонней помощи. А поскольку я юрист, предложили поработать в комиссии по реабилитации. Я с радостью согласился. И первыми ваши дела рассмотрел.

— А тех, кого на вышку послал, как вернешь? — насупился Шмель.

— Больше, чем я сам себе сказал, упрекнул, обругал и наказал, никому уж не дано. Жить до смерти в разладе с самим собой, поверьте, Шмель, нелегко. Когда-то и к вам придет такое, и вы поймете меня сполна…

— Я не лажался! — обрубил бугор резко.

— Трудно вам было сюда ехать. Нога болит. Зачем себя мучили? — посочувствовал Санька.

— Я к Новикову. Его ищу. Спасибо хочу ему сказать. Единственный, он верил мне. Он выжить, выстоять помог.

— Да он у палаток. Там его найдешь, вместе со своими горбушу ловит на ужин. Около реки поищи! — подсказал Рябой.