Эльмира Нетесова - Закон Тайга

—   А чего ты на нас хвост поднимаешь? Да мы - дети в сравнении с вашими начальниками. Вот кто вор! И чем выше, гад, садит, тем больше тырит. И с государства, и с таких, как вы! Отчего ж им никто слова не сказал? Они не взяточники и спекулянты - настоящие мародеры, кровопийцы! И вы зачас­тую знаете о том, но молчите. Слабо с такими ботать! У них - власть, а она - сила! Вот вы и ссыте хавальники открыть. Зна­ете - захлопнут. И погасят где-нибудь в каталажке.

—  Таких негодяев по пальцам счесть. Но и их - судят, кон­фисковывают имущество. На них имеются контролеры, ревизо­ры, всякие комиссии...

—  Во-во! Они и есть первейшие вымогатели и жулики! После начальников. Глянь, у кого первого машины появились? У прове­ряющих! А с хрена взялись, если их оклада на курево не хватит? Я б таких и проверять не стал. Враз за жопу и в конверт! - хохотнул Косой.

—   Что ни чирей, то жиреет. У них и дача, и машина, и блядей ворох! И главное - их никто не лает. Наоборот. Больше возможностей дают. А чем они лучше иль умнее нас? Да и вы, дай возможность, такими же стали бы. Не лучше! И забыли бы, что ближний тоже жрать хочет. Мы вот с кентами делимся. По- честному. Вы на такое не способны...

—  Слушай, может, хватит нам соль на хвост сыпать? Интел­лигент из-под моста! Знатоки красивой жизни бардаков! Да вы и на войне у погибших, не только у немцев, а и у своих, золо­тые коронки вырывали, снимали часы. Даже обувью покойни­ков не брезговали! Когда вы освобождали село или город, сразу принимались за грабеж! Неправда, скажешь? А сколько баб и девок изнасилованы рокоссовцами? Вас не столько немцы, сколько свои боялись! С добра ли это? Да вы со старух кресты сдирали, не стыдясь! Сколько детей из-за вас несчастными ос­тались? Выбивая немца, вы сжигали села, не думая о людях. Потому что сами по-человечески не жили никогда! Говорите, разбираетесь во многом. А кому от того польза? Один вред от ваших знаний. Чистоплюи! У государства они берут! Нет, это придумать надо! Не воруют! Свое берут! А вы туда положили что-нибудь? - закипел Илларион.

—  А потому и берем, что даже за работу, самую тяжелую, не платило оно достойно. Оплачивало смертельный труд медными грошами. Каких не только на жизнь, на жратву не хватит. Са­мому. О семье и говорить не приходится. Потому само государ­ство виновато в том, что мы воруем. Создать нормальные усло­вия - жила тонка. Вот и считай: чем больше воров, тем слабее государство, тем больше всякого жулья, дешевле жизнь челове­ка. И никакие мусора не помогут. Придет время, легавые на нас вкалывать станут, когда усекут, где навар жирней.

—  Не все сволочи! - перебил рябого Трофимыч.

—  Говорите, мы грабили? Туфта это! Грабили ваши! Фраера! Они трофеи волокли. Мы не за тряпки, не за барахло! Нам свобода была нужна! Кто наклепал на фартовых, пусть век воли не увидит! - сжал кулаки бугор.

— А кто трофеи по барахолкам спускает, как не вы? - вски­пел Трофимыч.

—  Если и продает воровская шпана тряпье на толкучках, то не сами, через барух! Оно не трофейное. Не водилось такого!

—    Если не брезговали могилы шмонать, кто поверит, что на трофеи не зарились?

—  И этим не фартовые, шпана промышляет.

—  И вам долю дает со своего промысла. Не так, скажете? - прервал Костя.

Фартовые замолчали, сраженные доводом.

—  Наваром попрекнул? Так мы тех кентов в чести держим. От фраеров и легавых. Когда они на мели сидят - гревом де­лимся. По зонам от начальства бережем. А вы друг друга без понту хаваете. Кто слабей, на того кодлой, - проворчал бугор.

—   О чем это мы, мужики! Вот он - Пескарь. На его месте любой мог оказаться. Случайность выбрала его. Чего мы гры­земся, кто хуже, кто лучше? Кончина всех прибирает. Я хоть и фраер, как обзываете, а жаль мне Пескаря. В паре с ним вкалы­вали. На равных. Со взгляда он умел понимать. Не сачковал, не отлынивал. И до воли ему немного оставалось. Мне Пескаря долго не забыть. Кем он был? Да какое мне дело до того? Глав­ное - тут он мужиком был, человеком, - вздохнул Генка.

Фартовые благодарно посмотрели на него.

—  Всяк за свою дурь наказан. По уму сюда никто не влетел. Выходит, чиниться не стоит, - грустно обронил Митрич. Утром, едва условники ушли на работу, за Пескарем при­шла машина из Трудового.

Ефремов дотошно расспросил Митрича, как погиб фартовый. Велел охранникам положить покойника в кузов и вскоре уехал.

Митрич, приготовив обед, пошел в распадок набрать че­ремши мужикам. Оставил палатки и костер на попече­ние охранников. И те, устроившись поближе к теплу, разговорились о своем, о том, чего не должен был слышать ни один условник.

—  Трудно мне здесь теперь. Пока не знал, за что сидят эти политические, считал их ярыми врагами народа. Хуже фашис­тов. Предателями. И ненавидел всех до единого. А послушал - страшно стало. За что посадили их? Ведь ни один не виноват. Разве за такое можно судить? - обратился молодой парень к старшему охраны.

Тот огляделся по сторонам для верности, заговорил тихо:

—  Я давно этим отболел. Жалостью да сочувствием в нашей работе нельзя себя убивать. Нам приказано - охраняем. Мне один черт. Скажи я завтра Ефремову, что жаль мне политиче­ских, сам под охрану попаду. Потому молчите. Понятно?

—  Головой понимаем все, а вот сердце не соглашается. За что их' сюда согнали, оторвали от семей, от работы?

—  За тем, как я понимаю, что дармовая сила нужна. Тягло­вая. Страна в разрухе. А кто ее поднимать станет? За счет чего? Вот и вздумалось какой-то бестии за счет зэков из прорухи выйти. У них жратва, одежда, заработки - копеечные. Вот и нагнали людей в зоны - правых и неправых. Метлой метут. Оно неза­долго до войны так же было. Теперь и вовсе без просвета. Я думаю, кто все это придумал, самый большой предатель и враг народа, - говорил рыжий, как подсолнух, парень, его вся охра­на и условники звали одинаково - Ванюшкой.

—  Ты с такими словами осторожней. Не приведись, услы­шит кто - хана! - предупредил старший.

—   Неужели этому конца не будет? Смотрю я на Митрича, на бульдозериста, на Харитона, ну какие из них политические, кто это придумал? Митрич вовсе неграмотный. А остальные? Даже не верится, что за такое срок им могли дать, - не согла­шался загрустневший Ванюшка.

—  А я считаю, раз посадили, значит, правильно. У нас оши­бок не бывает. Контра есть контра. Они здесь прикидываются, а выйдут на волю, снова негодяи! Их надо уничтожать, а не перевоспитывать и жалеть! - обдал холодом молодой охран­ник, которого даже между собой звали Василь Василичем.

Он был секретарем комсомольской организации, очень этим гордился. И комсомольский значок не снимал, даже ложась спать. Он был очень сознательным, правильным, как передовая статья центральной газеты. У него не было своего мнения, мыс­лей, переживаний. Их он черпал из периодики, которую время от времени привозили из села. Газеты и журналы он зачитывал до дыр. И был очень подкован идеологически.

Может, за эту сухую прямую правильность, без души и теп­ла, без сомнений и переживаний, недолюбливали его и условники, и охрана.

Знали все: случись беда с любым из охраны, приди на него приказ - расстрелять, Василь Василия выполнит его, даже гла­зом не сморгнув. Посчитав, что поступил правильно.

Его никогда не мучили сомнения, и сострадание ему было незнакомо. У него всегда был отменный аппетит и сон. По мо­лодости и неопытности он не успел пока заложить ни одного из сослуживцев. Но случись минута, возникни благодатная почва иль ситуация, ни на секунду не задумался бы и настрочил до­нос. Считая, что поступил так, как велела гражданская совесть.

Может, потому спал он, ел и жил в одиночестве. И когда другие охранники, заметив наступление весны, читали стихи о любви и природе, Василь Василич зубрил стихи о партии и Ле­нине, которые декламировал на всех концертах художествен­ной самодеятельности в селе.

Он был без памяти влюблен лишь в самого себя. Он был лишен даже капли человеческого тепла к ближнему. Считал, что никто из окружающих, кроме него, не мог претендовать на правоту.

Где-то в Москве, на Старом Арбате жили его родители - ста­рые москвичи-интеллигенты. Да единственная сестра - партий­ный работник. От них он частенько получал письма, аккуратно отвечал на каждую весточку.

Скучал ли он по семье и дому, этого не знал никто. Он не имел друзей. И в душу никого не впускал. Да и имелась ли она у него?

Ванюшка после слов Василь Василича сразу сник. Продол­жать разговор не захотелось. Даже старший охраны нахмурил­ся, посуровел. И, глянув в сторону распадка, куда ушел Мит­рич,. подумав, предложил:

—  Сходил бы, Василь Василич, за черемшой. Всем к обеду. На кирзухе зубы не сберечь.

—  А почему я? Черемшу не видел еще ни разу.

—  Митрич покажет. С ним вместе и наберете.

—  Стану я условника спрашивать! Только этого мне и недо­ставало! Да кто он такой, чтоб я, доверенное лицо страны, ка- кого-то негодяя просил мне помочь! - покрылось пятнами лицо Василь Василича.